Прошло много лет с того дня, когда впервые прошлое представилось Коменданту абсолютно неизбежным и он, придя в ужас, сперва подверг Йоргена Йоргенсена продолжительным расспросам, а затем, помочившись в углу своей камеры, отдал ему недвусмысленное распоряжение.

— Я уполномочиваю тебя, — изрёк Комендант, — вести летопись сего острова.

Он повернулся лицом к Старому Викингу и засунул обратно в бриджи гноящийся пенис — бесстыдно и беззаботно, однако с некоторой дрожью, выдававшей сильную боль.

— Если я не хозяин прошлому сейчас, — продолжил он, вытирая влажные пальцы о покрытый пухом морских птиц эполет, и маска его засияла при этом столь ярко, что датчанину пришлось заслонить глаза рукой, как от слепящего света, — то я, по крайней мере, стану им в будущем.

По сравнению с его амбициозными планами взнуздать само время незадачи какого-то Вилли Гоулда были настоящей мелочью. Нет сомнений, что в будущем люди захотят рассматривать дальнейшие действия последнего в качестве тихого бунта или яркой манифестации гуманизма. Но мы с Королём знаем, в чём было дело: Вилли Гоулд оказался в глубокой заднице — похлеще той, где побывали кости Доктора, — и ему срочно требовалось из неё выбраться.

Я поспешил одеться и покинуть жильё Салли Дешёвки. То, что она предложила сделать, показалось не самой лучшей мыслью, но это была хоть какая-то идея, а не один лишь страх погореть, который только и плавал в моей испуганной голове, как одинокая блёсточка жира в жидкой арестантской похлёбке.

Я нёс бочку, в коей совсем недавно плескалась дождевая вода, а ныне погромыхивали кости Доктора, вдоль по бульвару Предначертания, объясняя каждому встречному, что это сгнившая солонина, которую мистер Лемприер распорядился возвратить в Интендантство, пока действительно не явился туда и не вошёл в то самое помещение, где хранились черепа аборигенов, собранные моим недавним хозяином.

В этом тёмном каземате без окон, освещённом лишь тусклым мерцанием трёх заправленных китовой ворванью светильников, где, казалось, пахло не просто китовым жиром, а печальными вздохами умирающих морских исполинов, мистер Лемприер с неизменным терпением, лишь иногда перемежавшимся вспышками необузданной ярости, с некоторых пор обучал немого каторжника по имени Геслоп искусству очищать, каталогизировать и надлежащим образом упаковывать черепа для отправки сэру Космо Вилеру.

— ЭТА ПРОФЕССИЯ… СЛАВНАЯ, СВЯЩЕННАЯ, Я ТЕБЕ ЕЁ ДАЛ, ЧТО ТЫ НА ЭТО СКАЖЕШЬ, ГЕСЛОП, А? — Но на сей вопрос несчастный немой арестант, увы, ответить не мог ничего.

Когда я вручил Геслопу последнюю груду костей, подлежащих каталогизации, тот рассердился. Знаками он дал понять, что вроде бы покончил с костями умерших черномазых и теперь может спокойно перейти к более конгениальной, то есть более родственной ему по духу каталогизации цветов и растений. Он заглянул в старый бочонок, который я только что с трудом втащил в дверь — ёмкость сия источала самые невыразимые ароматы, — и обнаружил там среди множества грязных костей свежий человеческий череп, особенно густо измазанный зловонною кашицей. Тут он затряс головой и зарычал особенно злобно.

Вне всяких сомнений, Геслоп был раздосадован, что мистер Лемприер всучил ему новую партию костей. Я выразил сочувствие. Но вечером отходило в Хобарт посылочное судно, и мистер Лемприер распорядился отправить с ним весь груз аборигенских костей, с тем чтобы из Хобарта он был незамедлительно переправлен в Лондон.

Так что хочешь не хочешь, а приходилось браться за дело, и Геслоп, дабы избежать гнева патрона, немедля начал очищать, обрабатывать консервантами и каталогизировать, то есть вносить в опись, только что доставленный ему череп, характер повреждений коего наводил на мысль, что тот недавно побывал в зубах свирепого хищника. И наконец, взяв сей розоватый, испещрённый коричневыми полосами череп в руки, Геслоп сменил гнев на милость и жестами выказал полное удовольствие, что на сей раз не слышит от мёртвой головы никаких безмолвных жалоб на то, что её обдирают, вываривают и тщательно выдалбливают. Я помогал Геслопу как мог, прилежно записывая данные краниометрических измерений в пухлую тетрадь, коей предстояло сопровождать черепа в Англию.

Мне пришло на ум, что в происходящем присутствуют некая симметрия и даже красота: Великий Учёный после смерти стал частью собственной Бессмертной Системы. И я почувствовал, как увлажнились глаза мои, когда записывал на сыроватой странице сводной описи то, чему суждено было стать не просто идентификационным номером черепа мистера Лемприера, но ещё и его эпитафией — лапидарной, как, собственно, и приличествует сему жанру, и напоминающей о рыбе-дикобразе, которая сдулась и была брошена мной в камин. Будучи тридцать шестым в коллекции из бухты Маккуори, череп Доктора получил, в соответствии с правилами, им разработанными, шифр БМ-36. Отложив перо, я присыпал чернила песком, дабы они быстрее просохли. А затем наблюдал, как четыре знака, исполненные ещё недавно текучей жидкостью, приобретают под редким покровом песчинок вечную незыблемость очертаний. Когда вечером на посыльное судно внесли ящики особой конструкции — нутро их было разделено на ячейки, где лежали черепа аборигенов, обложенные ароматными стружками гуонской сосны, а на широких сосновых крышках имелись надписи: «Сэру Космо Вилеру, Королевское общество, Лондон», выполненные по распоряжению мистера Лемприера, — оказалось, что, как ни странно, в прилагаемом каталоге отсутствуют какие-либо описания и комментарии, сделанные относительно черепа БМ-36 рукой самого составителя коллекции, видного колониального медика. Немой ассистент отнёс это недоразумение на счёт рома и не счёл уместным поднимать шум, опасаясь разделить судьбу одного из морских левиафанов.

Я похлопал Геслопа по плечу и поблагодарил за прекрасно исполненную работу, однако мне следовало бы знать, что исчезновение мистера Лемприера не сможет пройти бесследно.

Миновало несколько дней. Почти всё это время лил дождь, и я работал в помещении, отведённом для меня во дворце, над новым портретом Коменданта, где он изображался переплывающим гавань в окружении бесчисленных преданных соратников. Из-за шума дождя я не расслышал, что кто-то вошёл, а только почуял присутствие нового сильного запаха. Обернувшись, я увидел перед собой трёхногую собаку; рядом с ней неясно вырисовывалась фигура промокшего и запачканного грязью человека, в котором я признал Йоргена Йоргенсе-на, едва в сумеречном свете блеснуло его лазуритовое ожерелье, на сей раз показавшееся мне бирюзовым.

— Чья любовь долговечнее, — прошипел он, — мужчины или женщины?

Я оторопел.

Пёс сделал стойку. Йорген Йоргенсен в сердцах пнул его сапогом. Ему требовались не аплодисменты, а внимательные слушатели, способные поддержать беседу. Сколь бы ни одарён был Эльсинор, обделённость его даром речи порой буквально бесила хозяина.

В протянутой руке тот держал одеколонную бутыль в форме головы Вольтера, не то наполовину полную, не то наполовину пустую. И я в первый раз обратил внимание, что и она была цвета бирюзы.