И изобразив на лице радость, я без лишних возражений согласился, умудрившись даже пошутить:

— А эта Хянджа красивая? А то если окажется хуже Сонэ, придётся тебе деньгами рассчитываться.

Ёнбин с явной тревогой решил ещё раз удостовериться в бесповоротности моего решения и пригрозил:

— Только не вздумай нарушать нашу договорённость!

Он явно торопился.

— Может, прямо сейчас и пойдём к Хяндже, а?

Однако я, усмехаясь, отговорил его, записав только внешние приметы этой девицы и её адрес. Даже наоборот: это я спешил познакомить его с Сонэ.

В тот день после обеда мы позвонили в дом, где Сонэ подрабатывала репетитором, она как раз была там, и мы позвали её в чайную. Всё у меня в душе переворачивалось от вида ничего не подозревающей хрупкой Сонэ, которая безмолвно, словно застыв, скромно сидела напротив нас. В то же самое время, глядя на добродушно улыбающееся лицо Ёнбина и такую невинную Сонэ, мне пришло на ум слово «судьба» — и если представить, что у слова есть окраска, то в голове рисовалось тёмное слово — цвета крови и земли. Постепенно во мне стало просыпаться и нарастать какое-то необъяснимое возмущение, которое не было направлено на кого бы то ни было. Прошёл примерно месяц после той встречи в чайной, и вот как-то раз на лекции в записке, брошенной мне Ёнбином, я прочитал: «О, эта чарующая ночь! Сонэ подняла белый флаг».

Неужели, неужели это произошло?!

У меня потемнело в глазах. И голос профессора, который с воодушевлением о чём-то рассказывал, лишь назойливым гудением отдавался у меня в ушах. Я не мог оторвать глаз от записки, у меня навернулись слёзы, губы тряслись. С трудом выдавив из себя кривую усмешку, я написал на другом клочке бумаги: «Неужто только сейчас? Ну что ж, прими мои поздравления».

Кидая эту записку обратно Ёнбину, я страстно желал, чтобы она обернулась острым кинжалом.

Однако кто же, как не я сам, с тревогой в своём непостижимом сердце ждал такого результата? Так что не на кого теперь пенять…

Не помню, как закончилась в тот день лекция, но сразу после неё, несмотря на яркий солнечный день, зажав в руке записку с адресом, написанную Ёнбином, я почти помчался к той, которую звали Хянджа.

— Вы ко мне?

Из сумрачной комнаты, откуда несло затхлостью, ко мне вышла только что продравшая глаза от дневного сна проститутка Хянджа с пожелтевшим одутловатым лицом и чернущей шеей; на вид ей было лет тридцать, а голос звучал резко и пронзительно. Глядя на эту, напоминающую какого-то дикого зверя женщину, что стояла напротив меня, теребя обшлаг пижамы со странной улыбкой на лице, в которой читался немой вопрос, зачем, мол, пришёл, я осознал, как мой приятель Ёнбин отдаляется от меня всё дальше и дальше, на недостижимое расстояние. Или, вернее, я почувствовал, как он оказался по ту сторону непроницаемого тумана. Я понял, что мы с Сонэ жестоко обманулись, и от подступившей внезапно жалости к Сонэ мне хотелось закричать. Словно спасаясь бегством, я молча развернулся и пошатываясь вышел, а вслед мне раздалось едва слышное:

— Ходят тут всякие сукины сыны…

На следующий день из утренней газеты я узнал о самоубийстве Сонэ.

В тот день мы с Ёнбином засели с раннего утра в кабак напротив института, приклеив рисинками к столу вырезанную из газеты статью из двух столбцов: «Самоубийство студентки на почве депрессии».

— За Сонэ!

— Нет, за успех О Ёнбина!

— Ну уж нет, за Сонэ!

— Нет, за меня!

— Ах, ты подлец!

Я запускал в него рюмкой, а он в ответ кидал в меня тарелкой с закуской, после чего мы снова заказывали выпивку, чокались и пили, пили, словно закадычные друзья. В конце концов меня начало рвать желчью, и я потерял сознание.

Белёсое пятно на окне от моего дыхания исчезло. Я снова подышал на стекло, отчего оно вновь затянулось белым налётом. И вывел пальцем «Сонэ». И подписал «Прости». Прости? Какое безответственное слово! И вместе с тем я уже не мог различить, что можно назвать ответственным, а что безответственным. Люби врага своего… И что тогда? В том-то всё и дело, что ты наплевательски относишься к тому, кого, по идее, должен бы любить по-настоящему. А может, я просто-напросто не смог различить где враг, а где друг?

Кажется, это было, когда я ходил в четвёртый класс начальной школы. Я кормил листьями акации кроликов в их загончике. Даже если была не моя очередь дежурить в живом уголке, я часто любил бывать там в дневные часы после уроков, где в абсолютной тишине раздавалось лишь шебуршание кроликов в сухой траве. Однако похоже наш классный руководитель был весьма обеспокоен таким моим поведением.

В тот день я почувствовал чьё-то присутствие за спиной, оглянулся и увидел, что это наш классный.

— Да что с тобой происходит?! — рассерженно спросил он. — Парень, называется… только и знаешь, что картинки рисовать да кроликов навещать!

И закончил:

— С завтрашнего дня не приходи сюда! Вместо этого после уроков и до самого заката будешь играть в футбол на школьном поле. Я прослежу за этим, смотри мне! Парень и драться тоже должен уметь, так что давай! Понял?

Пока учитель говорил всё это, я, склонив голову, стоял, зажав в руках светло-зелёную ветку акации, и смотрел на её тень на земле, залитой яркими лучами солнца. А когда учитель ушёл, я подумал о том, что в то время, как эти милые крольчата живут себе, ни о чём не подозревая, и только и делают, что пережёвывают нежные листки акации и любуются своими красными глазами на голубое небо, а также время от времени спариваются… я должен сжимать кулаки и учиться драться… Подумав так, я тихонько заплакал, уткнувшись лицом в деревянные прутья кроличьей клетки.

После этого, благодаря учителю, я и в футбол как проклятый гонял, и драться пробовал, из-за чего синяки на ногах не переводились, в остальном же ничего не изменилось, и только на лице, словно знак отличия, остался шрам. Выходило так, что невозможно быть заядлым футболистом и любителем кроликов одновременно, но окружающие требовали, чтобы я умел и то и другое.

В университете меня тоже ждали одни разочарования. Читая лекции, профессора иногда рассказывали смешные истории, но этот их юмор больше напоминал нападки на противника для того, чтобы втоптать его в грязь. Кто победил, а кто проиграл в полемике Сартра и Камю — вот что интересовало профессоров. Слушал я лекции одного профессора, который преуспел в словесных баталиях и прослыл непобедимым в среде литературных критиков, так вот всё, что он говорил, целиком и полностью состояло из допущений и гипотез. Как правило, в каждом университете есть выдающийся студент-отличник, который восстаёт против теории преподавателя и разносит её в пух и прах. Вот поэтому-то наш не знающий поражений профессор без устали вращал глазами, высматривая, не найдётся ли кого-нибудь, кто задаст каверзный вопрос. С явным беспокойством на лице он торопился перечислить все свои допущения, чтобы выкрутиться из очередной щекотливой ситуации. Говорят же: и волки сыты, и овцы целы, то есть и нашим и вашим. Во избежание любых нападок его теория не содержала ничего конкретного, однако среди студентов он пользовался популярностью уже только за одно то, что мог предупредить любую атаку. В общем, сплошное разочарование.