Я почувствовал, что постепенно внутри меня собираются зловещие тучи.

— Ты знаешь, я, будучи сыном своего отца, даже по одной этой причине против того, что мой отец всю жизнь вынужден стучать молотком по куску железа в своей захудалой мастерской по металлоремонту и довольствоваться одной только женщиной, то есть моей матерью. Ты не поверишь, но в последнее время мне всё чаще и чаще становится жаль отца. Если когда-нибудь у меня будет такая возможность, то я соберу всех своих знакомых кисэн и приведу их домой, чтобы устроить застолье и показать отцу, что такое женщины… Наверно, в моём положении лучшего проявления сыновнего долга и быть не может.

Глядя на хихикающего и рассуждающего в таком духе Юнсу, я в первый раз по приезде домой почувствовал, как по телу пробежала дрожь оттого, что вновь оживает мир О Ёнбина, из которого я так стремился убежать.

Моя родина напомнила мне город, пусть и небольшой, но всё же город. Более того, время с его «идейными течениями», что когда-то бежало там, остановило свой бег, словно грязная вода, застоявшаяся в следах мамонта. И положительным моментом всего этого было то, что моя ненависть по отношению к другим, также как и ненависть других людей по отношению ко мне воспринимались как нечто вполне естественное. Однако само по себе это чувство ненависти к людям было очень мучительным. Я испытывал сожаление при мысли, что душевный покой моих прошлых лет исчез не сам по себе, а это я стряхнул его с себя точно так же, как некогда сбежал из мира кроликов, почувствовав какую-то смутную потребность в этом побеге. К тому же меня неотступно преследовала мысль о том, что я решился на это не только под влиянием нового времени.

Так что же было не то с Юнсу? А может и вовсе было что-то такое, чего я не мог уразуметь? Но одно я знал точно — Юнсу по сравнению с Ёнбином мучила самая настоящая скорбь. И пусть в итоге поведение обоих было одинаковым, всё-таки я был убеждён, что внутренний порыв Юнсу гораздо благороднее. И это не только из-за словосочетания «друг детства», что накладывало определённый отпечаток. В конце-то концов, разве Юнсу не подтверждал мою правоту хотя бы одним тем, что мог высказаться в адрес торгующего порно-открытками нашего общего приятеля Им Суёна: «Убить его мало!» Так что кто его знает, может ещё и рановато содрогаться от ужаса. Можно списать всё на особую манеру молодёжи общаться меж собой. Ведь, признаться честно, большая половина того, что мы говорим, совершенно бессмысленна.

Я думаю, следует сказать несколько слов и об ослепшем Хёнги — в прошлом «моей суженой». Дома я распаковал вещи и после обеда отправился к нему. По дороге со станции Юнсу в общих чертах рассказал мне о том, что произошло. Однако когда я встретился с Хёнги сам, его скорбь не только передалась мне, меня самого стала одолевать тоска от его вида, когда он, опустив голову, сидел передо мной, казалось, готовый разрыдаться прямо сейчас, и в то же самое время беспрестанно шевелил губами, как будто хотел мне что-то сказать. Из-за ожогов черты его лица исказились, и весь его вид с огромными чёрными очками на крохотном личике не мог не вызвать улыбку, напоминая героев комиксов. Ещё хуже дело обстояло с его жилищем: это была малюсенькая комнатушка с низким потолком в доме дяди, половину которой занимали два куля риса. На старой-престарой подстилке серого цвета, которая от времени почти истлела, на одеяле, больше похожем на покрывало — настолько оно было тонкое, которое, видно, никогда не убирали, отчего оно сбилось в комок и напоминало половую тряпку, так вот на нём, словно небрежно слепленный Будда, сидел, нахохлившись, Хёнги.

Я не знал, что сказать, чтобы хоть как-то утешить его, поэтому лишь безмолвно сел рядом и взял его за руку.

Спустя какое-то время Хёнги всё также с опущенной головой, словно обращаясь к самому себе, попросил:

— Отведи меня к морю!

Я увидел, как из под его чёрных очков покатились одна слезинка за другой.

— К морю? Зачем?

Море было где-то в тридцати ли к югу отсюда.

— Лучше бы я сгорел в огне вместе с остальными.

— …

— …

— Умереть хочешь? — спросил я, и он кивнул в ответ.

— Чону! — проговорил он, слегка потянув меня за руку.

— Отвести тебя к морю? — спросил я. Он снова утвердительно кивнул. Было здесь что-то от кокетства ребёнка, но, по правде, эту его просьбу нельзя было просто обойти стороной.

Я подумал, а что если Хёнги всё это время ждал меня, скрывая свою боль глубоко в себе. Что, если он специально ждал встречи со мной, ждал моих слов, чтобы решить, то ли умереть с моей помощью, то ли остаться жить. Ведь, как ни крути, он знал, что я его любил. И если даже предположить, что я любил его как мужчина женщину, то у меня сразу и не нашлось бы, что на это возразить. И Хёнги чувствовал то же самое по отношению ко мне, если не сказать, что больше… во всяком случае, уверен, что не меньше моего. Я неожиданно растерялся. Только сейчас до меня, наконец, дошло, почему тогда, когда мы учились в старших классах, Хёнги стоял перед классным руководителем, словно девица, опустив зардевшееся лицо.

А что было бы, если бы я не приехал?

Скорей всего, он жил бы с этой своей болью, и откладывал бы принятие решения до тех пор, пока мы с ним, наконец, не встретимся. Кто знает, может, он даже страшился этой нашей встречи. Десять против одного, что эти мои предположения были верны.

— Что за вздор ты несёшь?! — начал было я, но не смог докончить и проговорил. — Давай не будем торопиться и обдумаем всё, не спеша.

Я взял его за руку и вывел на свежий воздух.

Небо было затянуто тучами, дул пронизывающий ветер. Голые деревья с пожухлыми и почти облетевшими листьями сиротливо стояли под серым небом, ища друг у друга поддержки, тёмной стеной нависшие над городом мрачные горы встречали вечер. Мы пошли на речку, что бежала под горой. На дамбе рядком выстроились чёрные вишнёвые деревья. Весной, в пору цветения это место было переполнено людьми, приходившими полюбоваться на цветы. Река, прозрачная вода которой по весне из-за таяния снегов в северных горах вздымалась и бурлила, теперь пересохла, и остался лишь тонюсенький ручеёк, что еле-еле бежал, петляя между высохшей галькой и песком. Если повернуть голову в ту сторону, куда бежала вода, то можно было увидеть расплывчатые очертания длинного белого моста. Под влиянием этого унылого пейзажа я каждой клеточкой своего тела ощущал очарование осени. У меня невольно вырвалось:

— Картинка ещё та, скажи-ка? С какой-то особой атмосферой…

— Ага, — отозвался Хёнги, виновато улыбаясь, и тут до меня, наконец, дошло, что он слепой, и эта реальность воспринялась мною гораздо горше, чем до этого. Я нашарил в кармане окурок и закурил. Сосредоточившись на том, как дым от папиросы мгновенно рассеивается в воздухе, я изо всех сил старался придать своей печали хоть какое-то направление. В это время Хёнги проговорил:

— Никогда не думал, что дым от папирос может быть так приятен!

Я бросил папиросу под насыпь. Окурок упал на песок и несколько секунд горел там красной точкой, потом потух. Этот красный огонёк, светящийся со дна реки в опускающихся сумерках, притягивал взгляд. Стал накрапывать дождик. Пронизывающий ветер усилился, поэтому я взял Хёнги за руку и поднялся.