— …не то, чтобы урода… в общем, хорошо было бы родить похожего на дурачка.

— Почему?

— Хочу родить этакую заурядную личность, чтобы он не знал, что такое страдание, который бы просто смотрел фильмы и играл в бильярд, получая от этого удовольствие, ходил бы на бейсбольные матчи и нисколько бы не жалел о том, что проводит своё время таким образом.

— Да разве такое возможно, если только этот ребёнок не слабоумный!?

— Ну, не знаю, во всяком случае хорошо было бы родить глупенького здоровячка.

Сонэ тоже ответила шуткой, но типично в её духе. По её логике выходило, что мой отец изо всех сил стремился превратиться в дурака, помешанного на светло-зелёном цвете.

Нет, давай уж не будем будить воспоминания о Сонэ. Проблема в том, как мне жить по возвращении домой. Раз все мои поступки в Сеуле были злом, тогда будет ли добром то, что вернувшись в родные места, я стану поступать с точностью до наоборот? И вообще, что значит вести себя противоположным образом? Смогу ли я откреститься от всего того, чем я жил в Сеуле, перед тем, как зажить по-новому?

Тут же я вспомнил о своих друзьях, что ждали меня дома. Если разобраться, они почти ничем не отличались от Ёнбина. Ну, разве что они не были такими взбалмошными, как Ёнбин.

Из-за того, что перед глазами всплывали непонятно чем подавленные лица моих закадычных друзей, мне не давала покоя мысль, что мой приезд в родные места ничего не изменит.

Сочинитель стихов Ким Юнсу: из-за болезненной худобы во время каждого призыва на военную службу вечно получал заключение «негоден». В одном журнале по литературе и искусству какой-то якобы известный поэт удостоил его своей рекомендацией — начиналась она весьма презабавно: «Наш милый Ким наконец-то стал мыслящим тростником!»… И за этим следовало продолжение в том же духе.

Юнсу прислал мне письмо, в котором писал, что, увидев эту рекомендацию, он с превеликим трудом сумел сохранить серьёзное выражение лица — до того было смешно. И теперь время от времени, когда его одолевает скука, он раскрывает это вступительное слово и хохочет до тех пор, пока настроение не улучшается. Вот таким был мой самый близкий друг: маленького роста, с приплюснутым лицом, с многочисленными морщинками вокруг глаз и чёрной бородавкой слева на подбородке, которая считалась сексапильной и как магнитом притягивала к нему кисэн[65], бегавших за ним по пятам. В сравнении с Ёнбином он был, если можно так выразиться, большим самоедом, и хотя он тоже вёл разрушительный образ жизни, от Ёнбина его выгодно отличало то, что окажись они в одной и той же ситуации, Ёнбин бы сказал: «Это не моя вина, я тут ни при чём», а Юнсу бы просто промолчал, ничего не сказав в своё оправдание. Даже в вопросе самоубийства Ёнбин был этаким живчиком, которому явно не грозило умереть даже от рака, хоть он и трещал на каждом углу, как ему грустно от того, что не хватает смелости покончить с собой; Юнсу же, хоть и избегал слова «смерть», не говоря об этом вслух, представлял из себя вечно мятущуюся личность, которая неизвестно когда и как решит свести счёты с жизнью. И если бы я сказал ему сейчас, что искать полную гармонию в родном краю — глупость, то Юнсу, грустно вздохнув, поддакнул бы: «Ну что тут поделать!? Да, да… всё ещё простой и наивный отчий дом!»

Однако перед моими глазами рядом со смеющейся физиономией Юнсу всплыло ещё одно лицо.

Им Суёна можно было охарактеризовать как человека, который не остановится ни перед чем. Этот мой приятель вместе со мной закончил среднюю школу и поступил на юридический факультет. Однако в позапрошлом году (тогда он был на втором курсе) в один безветренный летний день после полудня, опершись на платан в университетском дворе, он начал харкать кровью и, получив в больнице при университете заключение «туберкулёз второй степени», обессиленный вернулся в родные края. Жил он вместе с одинокой матерью и сестрой, еле закончившей среднюю школу — они едва сводили концы с концами.

Я давно уже потерял его из виду, как вдруг прошлым летом получил от него заказное письмо. В нём обнаружил квитанцию на денежный перевод в тысячу хванов и просьбу следующего содержания: «…асиазид, обезболивающая мазь — всё это дорогостоящие средства. Думаю, деньги, зарабатываемые матерью шитьём, меня не спасут. Посылаю тебе тысячу хванов, чтобы ты на них купил и отправил мне порно-открыток. Похоже, спрос на них будет неплохой…»

На следующий день, видимо, из желания похвастаться, я показал это письмо Ёнбину — восторгу его не было предела:

— Вот это да! Это же мессия родился! Помазанник божий! Это надо как следует отметить!

Он чуть не прыгал от радости и, добавив свою собственную тысячу хванов, раздобыл где-то ещё восемьдесят таких открыток и, вручая их мне, сказал:

— На вот, держи! Приобрёл по специальной оптовой цене. Черкни и про меня пару строк этому мессии!

Спустя какое-то время от Суёна вновь пришла весточка, где он в шутовской манере сообщал: «Продажа по сотне хванов за открытку бьёт все рекорды! Заказов — куча! Видать, Господь дал своё благословение на моё выздоровление…» Вместе с шуткой о том, что назначит Ёнбина на должность апостола, он просил купить на две тысячи хванов ещё открыток и выслать ему. После этого он ещё несколько раз повторял свои просьбы, потом связь прервалась, а от Юнсу я узнал, что Суён сам наловчился делать такие открытки дома и продавать. Юнсу писал, что здоровье у него не шибко поправилось. Также была фраза «Убить этого мерзавца мало!»

Тут я вспомнил ещё одного своего приятеля — Ким Хёнги. И хотя он был не слишком далёкого ума, зато отличался честностью и бескорыстием и повсюду ходил за мной, когда мы учились в старших классах. Симпатичный миниатюрный Хёнги походил на девчонку, и среди наших одноклассников его прозвали моей суженой.

«Эй, смотри, там твоя невеста идёт!» — дразнили они нас, но так беззлобно, что мы с Хёнги лишь посмеивались и не обращали на это особого внимания. Однако как-то раз нас вызвал к себе в кабинет классный руководитель и в полушутливой форме спросил: «У вас же ничего серьёзного?», отчего стало стыдно и неудобно. Впрочем, мямлей я не был, поэтому ради смеха ответил: «Нет, у нас всё серьёзно», но покосившись в сторону Хёнги, краем глаза заметил, что тот покраснел и, опустив лицо, не знал, куда отвести глаза, словно и вправду был девицей.

И вот до меня дошли вести, что этот мой добряк Хёнги остался круглой сиротой и вдобавок ко всему ослеп. С трудом верилось в то, что мне рассказали, как прошлой зимой случился ужасный пожар, и дом Хёнги тоже загорелся — вся его семья погибла, а он едва успел выскочить, но остался незрячим. Его взяли на попечение родственники, у которых он и живёт. Хёнги обучился приёмам массажа и сейчас этим зарабатывает себе на пропитание. Так что на родине тоже не так уж и весело. Люди мне опротивели, и было заранее тоскливо оттого, куда ещё меня, научившегося ненавидеть людей, затянет в родных краях, где всё так беспросветно. Однако, смею вас заверить, что вместе с желанием заплакать я также чувствовал и совершенно противоположное: «Я смогу преодолеть это!» Только надо начать думать, как думают все, и признать, что вся эта мирская суета — вещь вполне естественная. Надо научиться довольствоваться обыденными вещами и принимать мир таким, каков он есть.