Дюпон, Мелок, Форд, Рокфеллер… Вон и его дед, — он кивнул на портрет Кеннеди, — тоже небось мальчиком сапоги чистил.

— Наслушался, насмотрелся баек из Останкина, — презрительно скривил губы Колька. — Пушками все делалось, только пушками. У кого рука сильнее и глаз метче, тот и босс.

Появился Борька.

— Привел, — победно улыбаясь, сообщил он. Девочки скинули пальтишки, скромно уселись на свободных стульях.

— Давайте сюда, — коротко предложил Колька, согнав с дивана Петьку. — Сейчас я вам сделаю джинчик с тоником, питье потрясное.

Наташа и Люба, взяв бокалы, нюхали их содержимое, пробовали языком, переглядывались, хихикали:

— А вы что же, мальчики, не будете?

— Обязательно. И неоднократно, — ответил за всех Колька. Стаканы тотчас наполнились. Наконец, поддавшись уговорам, девочки собрались духом и медленно опорожнили свои бокалы. — Ну вот, а то ломаются как тульский пряник на ярмарке.

Закурили все, кроме Петьки. Разговор не клеился. Борька рассказал сальный анекдот. Никто не смеялся.

— Тогда давайте пить на брудершафт, — предложил он.

— А мы и так на «ты», — сказала Наташа. Люба незаметно толкнула ее в бок, прошептала:

— Чего ты? Пускай.

— Ну и что? — возразил Колька. — Все равно интересно.

Сначала целовались по правилам брудершафта — заложив руку за руку. Но вскоре все осмелели, языки развязались, поцелуи стали затяжными, объятия крепче. Выключили свет. Слабо светила лишь дальняя лампочка в коридоре над входом в бойлерную. Слышался девичий визг, вскрикивания: «Не лапай! Убери руку, кому говорят! Еще раз там тронешь, бутылкой по башке зафигачу!» Колька достал порошочек, быстро насыпал на кожу между большим и указательным пальцем левой руки, занюхал: «Ррраз! Дввва!»

— Ты чегой-то фыркаешь, Кольк? — услышал он у самого уха шепот Любки. — Тебя воротит, да?

— Отстань! — резко оттолкнул он ее. Голова закружилась, и он мягко сполз со стула на пол.

Ему грезилась та теплая, ранняя весна, когда они с матерью выбрались на свой садовый участок под Звенигородом. Первая травка. Первые почки. Первое по-настоящему ласковое солнышко. Мать занялась хозяйством, грядками, а Колька побежал на речку рыбачить. Тропинка шла через лес. Снег и там уже стоял, но было мокро, слякотно. А запахи, запахи обалденные! Пахнет и хвоей, и прелой листвой, и земляникой, и грибами, и полевыми цветами. Ну, честное-пречестное! И птицы поют, щебечут. Во, вроде соловьишко защелкал, засвистел. А говорят — соловьи под Москвой перевелись. Ничего не перевелись! А вон и другой запел. И третий. Или это какая другая птица? Все равно здорово. И краски яркие, резкие, четкие. Зеленое, белое, черное, коричневое, голубое.

Он не поймал тогда даже малого голавлика. Ну и что? Речка-то какая! Набухшая, молодая, игривая. И пахнет свежими огурцами. Какой-то пьяный мужик залез в трусах в воду. Выскочил, враз протрезвел. Зубами лязгает, глаза выпучил, головой водит вокруг, никак не поймет — что с ним, где он. Плакучая ива тихо полощет ветви в реке, смеется. На лодках плывут отдыхающие из пансионата. Говор, смех, брызги. А рыбка — рыбку он еще поймает, и большую и маленькую, целое лето впереди. Днем мальчишки и парни собрались погонять мяч. Замерили лужок, рубахами да штанами определили «ворота». Колька только что проглотил «Вратарь республики». И вызвался стать в ворота. Спорить с ним никто не стал, всем хотелось побегать, постучать. Ну и наглотал он тогда голов, до десяти досчитали, а потом и со счета сбились. Мать согрела шайку воды и отмывала его от футбольной грязюки, приговаривая: «Физкультурник горевый. И глаз подбили, и ноги расцарапали. А все — охота пуще неволи». Спать она улеглась рано. А он сидел у их дома на лавочке, когда появилась соседская дочка. Худенькая, с набухшими уже грудками, смуглая, с короткой стрижкой, Глаза зеленые, так и зыркают.

— А я видела, как ты в футболешник играл, — сказала она, присаживаясь рядом с ним.

— Ну и что? — протянул Колька, краснея.

— Ничего стоял. Тренировочки бы тебе побольше.

— Я знаю, как тебя зовут, — помолчав, сказал он.

— Вот и не знаешь, — девочка тряхнула светлыми кудряшками.

— Алиса. Я слышал, как тебя отец звал.

— Это не отец, — вздохнула девочка. — Отчим.

— А меня Колька.

— Колька-Колька, лет тебе сколько? — смешливо продекламировала девочка.

— Десять, А тебе?

— Двенадцать. Будет в августе.

— Тогда и мне одиннадцать в октябре.

— А знаешь тайну нашего поселка? — Алиса перешла на шепот. Было темно, и Колька, нагнувшись к ней, чтобы расслышать, что она говорит, коснулся щекой ее щеки. Ощущение было таким сладостным, таким необычно сладостным, что он, отпрянув, напрягся, замер.

— Какую? — едва слышно выдохнул он.

— Председатель кооператива вчера ночью повесился. Вот ужас. Правда?

— А почему? — тоже со страхом в голосе прошептал Колька.

— Говорят, у него было две жены.

— Как у Синей Бороды.

— И две семьи, — продолжала Алиса. — Он между ними разрывался.

— Двух сразу любить нельзя, — убежденно сказал Колька.

— А вот и можно! Я в третьем классе сразу в двух мальчиков была влюблена. Один — из нашего третьего «Б», а другой из седьмого.

Колька неопределенно хмыкнул. Долго молчали. Наконец Алиса спросила:

— Только честно, ты с кем-нибудь целовался?

Колька затих, затаился. «Еще чего! — подумал он. — Что я, загуля какой, что ли?»

Алиса на ощупь взяла его щеки в ладони. Поцеловала в губы. И убежала. Колька задохнулся от ледяного ожога. Долго сидел с закрытыми глазами. В ушах звучали последние слова девочки, сказанные с пленительным смешком:

— Умри, но поцелуя без любви не дари…

Когда Колька вернулся из страны грез, вокруг никого не было. Лишь Любка одиноко сгорбилась на диване.

— Где все? — спросил он, наливая чего-то в два стакана.

— Наташка подралась с Борькой и Юркой и убежала. Они пустились ее догонять. Потом ушел Петька.

— А ты чего же осталась?

— Ждала, пока ты оклемаешься.

— Ну ты молоток. Давай выпьем за тебя. Эээ, нет, за себя надо пить до дна. Вот так.

Он сел вплотную к ней. Обнял. Стал расстегивать ее кофточку, брючки.

— Пусти, дурак, — не особенно рьяно отбиваясь, заявила Любка. — Я твоей маме… ой… пусти же, ну… кому говорят… я Анне Павловне все расскажу…

— Испугала ежа голой задницей… Ну что, что ты ей, бля, рас-ска-жешь, шалава дворовая? Что мы, бля, вместе водку пили? Что я к тебе в джинсы, бля, двадцать первый палец засунул? Ну и што! Подумаешь, удивила. Она и не то про меня знает. Молчит. Мать ведь. А я — кормилец. Поняла, бля?

И он, отхлебнув еще какого-то пойла, грубо повалил тихо всхлипывавшую Любку на диван…

А недавно Колька сел. Сдали его свои же — Марфа со товарищи. Следователям нужна была жертва, вот его и