— Что же урусы? — Чернильные, немигающие глаза Джэбэ пригвоздили толмача, язык которого разбух во рту, словно его укусила оса. Мысли, теснившиеся в его голове, не складывались в слова, беспомощно вихрились, как снежные хлопья. — Так что же урусы?!

— За них ответил главный хан половцев — Котян... — насилу разродился раб. — «Время татар и монголов закончено. Пришло время половцев и урусов!» — вот... вот были его слова.

— Что ответил Гемябек? Ну?!

— «Этот день, шакалы, вы можете праздновать на сём берегу реки... Но вам никогда не победить ту великую силу, что поднялась на Востоке! Дни ваши сочтены! Гнев Потрясателя Вселенной будет подобен смерчу!»

...Толмач снова тяжело задышал, силясь выдавить из себя вставшие колом слова. Он хотел крикнуть что-то в своё оправдание этому твёрдому, как кремень, человеку с тонкой чёрной косицей бороды за ухом, получившему над ним непомерную власть, но из горла вырывалось лишь жалкое судорожное мычанье.

— Выходит, так погиб Гемябек?..

— Да... и другие твои послы тоже... о великий нойон... — боясь смотреть в холодное чёрное пламя глаз Джэбэ, закончил раб. — Мне же была оставлена жизнь, чтобы я...

— Что же конязи урусов? — оборвал темник. Он был совершенно равнодушен к судьбе раба. Толмач был нужен ему постольку, поскольку в его ничтожной, трусливой, а потому лукавой душе скрывались важные на сию минуту знания. Когда же и они будут вытянуты, значимость этой жизни утеряет последний смысл, как пересохший арык.

— Вожди урусов грызутся между собою, как волки. Всяк идёт своим гуртом. У каждой рати свой вожак... верховного же хана над ними нет. Слышал: многие хотели бы, чтобы их полководцем был Мастисляб Удатный. Воинская слава его высока, как полёт орла... Но верь мне, хозяин, в стане урусов больше тех, кто ненавидит его... И клянусь, они никогда не прольют крови своих нукеров за его победу...

— Много ли нам ожидать сабель кипчаков?

— Сего не знаю, сердар... но уши мои слышали мал-мал на переправе, что главные силы их идут с севера левым — твоим берегом, господин. Кипчаки спешат соединиться у Хортицы с ордой Котяна и полками урусов. Теперь же жди конязя Мастисляба и конницу воеводы Яруна — они первыми будут здесь.

— Это всё? — Джэбэ глядел, как дрожали и двигались скулы толмача, как на впавших щеках вспухали и дёргались желваки.

— Всё, сердар. — Посланник упал в ноги нойону, принялся целовать пыльные сапоги; из сведённых губ вырвалось хриплое: — Не убивай раба своего, хозяин! Клянусь до конца дней моих... быть верным твоим слугой...

Ничего не ответил нойон. Глаза его протянулись узкими щёлками, как у сытого хищника. Жизнь этого бесполезного раба больше не занимала его. Выйдя из юрты, он навсегда забыл о нём, как сотни раз забывал тех, кто после дознаний и пыток по его приказу был втоптан в красный песок каблуками нукеров, задушен тетивой или разорван лошадьми.

...Одного лишь не забыл Джэбэ Стрела, подходя к своему скакуну: смуглый палец его провёл беглую черту возле своего горла.

Жеста этого боялись в орде все: так Великий Каган осуждал на казнь, так осуждали на смерть неугодных и его темники.

* * *

Первой форсировала Днепр и поднялась на вражеский берег галицкая дружина князя Мстислава Удалого. За ним крепкая, сбитая в рубках дружина волынцев и молодцы-ростовцы под предводительством пылкого князя Василько.

Следом, напирая с левого фланга, берег затопила половецкая конница, на хвост которой наседали конные отряды киевлян.

...Первое, что сразу бросилось в глаза перешедшим Днепр войскам, были три огромных круга покинутых монголами юрт. Сквозь закопчённые рёбра остовов были видны брошенные войлоки, шкуры, вытертые ковры, забытые в спешке торбы с рассыпанным зерном и мукой, груды бараньих и бычьих костей, а в кострищах — ещё тающая теплом зола.

Но не это приковало взгляды воинов и заставило смолкнуть весельчаков.

Десятки, сотни насаженных на колья голов взирали на них и точно предупреждали: «Помни, человек! Из этих степей ещё никто не возвращался... Гиблое место. Сей путь проложен мёртвыми, они его и хранят. Каждому на этом пути суждено потерять коня и сложить голову».

Здесь же, среди обглоданных костей, возвышались холмы из обезглавленных тел, облепленные чёрными тучами мух... Трупы валом лежали друг на друге в разбросанных позах, жутких и непристойных. Возле них была густо взмешена пропитанная кровью земля, истоптанная следами многих конских копыт и человеческих ног; глубокие вдавлины-шрамы на белёсых солончаках, оставленные колёсами кибиток кочевников, и трупы, трупы, трупы... От них уже сочился тяжкий, тлетворный дух мертвечины.

...Волынцы и галичане шли обочь, в нескольких саженях от погибших, поднимая на крыло чёрное воронье, сарычей и медноклювых, на пружинистых когтистых лапах могильников.

Бывалые воины шаг не сбавляли, накладывали крест и проходили прочь, не воротя головы.

Жадная до зрелищ молодость, напротив, ломала ряды, наплывала ближе к многоруким немым холмам, снимала шлемы, осенялась Божьим знамением и скрывно глазела на порубанную плоть с тем чувством тайного суеверного страха и животного любопытства, оное испытывает всякий живой, не «перемолотый» жизнью, к таинству мёртвого.

— Эй, шо рты раззявили, дармогляды! Шоб вам, желторотым, ни всходу, ни умолоту! Ужо успете смерти в глазницы заглянути... Чай, не проскочит безносая мимо вас. Тьфу, еть-то мать вашу... Сомкнуть ряды, жеребяты!

Молодёжь возвращалась, вставала в строй, ровно слепая, спешила уйти от увиденного и долго ещё берегла молчание, подавленно следуя за теми, кто за свою жизнь не раз побывал и выстоял на бранном поле.

— Однако наворочали, напластали, ироды!.. — круто повернувшись в седле к Мстиславу, тяжело выдохнул князь Василько. Их борзые скакуны шли дружно, ноздря к ноздре. — Чувствую, кони встревожены... Людям не по себе в этой чёртовой пустыни!

— Они воины. К чему твой вздох, брат? Забудь! Хватит принюхиваться. Войны от веку не пахли розами. Держать за мной! — сухо и властно приказал нагнавшей их свите князь и, вскинув в приветствии над сверкающим золотой насечкой шлемом правую руку в стальной перчатке, пустил поджарого жеребца машистой рысью вдоль выстроенных войск. Туркменский аргамак[237] князя (подарок тестя, половецкого хана Котяна) то и дело требовал поводьев, выгибал благородную шею, косил гранатовым глазом на седока, горячась, взлягивал, сверкая серебром подков.

Тысячи людей, закованных в броню и кольчуги, перетянутых ремнями, увешанных оружием, оглушили левый берег Днепра раскатистым «Ура-а!» — древним как мир боевым кличем русичей.

На глазах князя искрились слёзы, в которых отражались свинцовыми белилами рассвета пенистые облака, знамёна и стяги, багряные щиты и плащи, островерхие, как купола русских соборов, шлемы, усы и бороды его воинства, железные ряды которого растянулись на две версты, аж до самого взгорья.