— Насчёт себя я могу объяснить, — сказала Дуняша. — Насчёт пароходов и каравелл догадываюсь.

— Ну и…

— Давайте присядем, Евгений Макарович, — предложила Дуняша.

Присели.

— Не вы ли, Евгений Макарович, — сказала Дуняша, — выставили требования, а в них в первых пунктах стояла замена стюарда Анатоля на местную горничную.

— Надо же! — покачал головой Куропёлкин. — Надо же! И вы, Дуняша, стало быть, местная горничная? Или вас откуда-то срочно доставили сюда по чьей-то необходимости?

— Для вас это важно?

— Важно. Очень важно.

— Эко вы разволновались! — удивилась Дуняша. Но и укор был в её удивлении. — И что же для вас важнее узнать? Не привезённая ли я сюда специально? Или — здесь ли находится опочивальня Нины Аркадьевны? А вас тянет на место преступления?

— Не считаю себя преступником, — сказал Куропёлкин. — А важнее мне узнать, куда меня занесло или куда меня завезли на этот раз.

— Туда же, куда завозили прежде, — сказала Дуняша. — И я здешняя, и всё та же. Но у вас теперь, видимо, иной статус.

Какой у него, по предположению Дуняши, нынче статус, Куропёлкин выяснять остерёгся.

— Но здесь из окон другие виды, — сказал он, — не бродят грибники и нет…

— Люка, — подсказала Дуняша. — Всё есть, но отсюда виды, действительно, более доброжелательные.

— И Вера с Соней здесь? — поинтересовался Куропёлкин.

Дуняша нахмурилась. Долго молчала. Видно, раздумывала, стоит ли человеку с неизвестно каким статусом, не исключено, переведённого из подсобных рабочих в разряд упразднённых лиц, выдавать дворовые подробности. Но разговор, похоже, прекратить она была не намерена, Куропёлкин чувствовал это, что-то явно она хотела вызнать и от него. Для себя. Или по чьему-то поручению.

— Веры и Сони здесь нет, — сказала Дуняша. — Они высланы в отдалённые поместья Нины Аркадьевны и там выданы замуж. Вера — за тренера по конному спорту, Соня — за шеф-повара ресторана для гостей.

— С чего бы вдруг? — спросил Куропёлкин.

— Не уберегли девичью честь. Камеристкам беременность не дозволена.

— Восемнадцатый век! Крепостное право, что ли? — возмутился Куропёлкин.

— Они подписали контракты с жёсткими правилами, однако дети их будут иметь непьющих отцов с перспективами.

— Вами правит Салтычиха?

— Моя и ваша Салтычиха, возможно, и не заметила высылки камеристок. Где ей при её-то мировых затеях! Правит здесь Герасим, и вы для него, извините, даже и не жалкая собачонка…

— С этим, Дуняша, и связаны, что ли, домыслы о моём новом статусе? — предположил Куропёлкин. — И что же это за новый статус и кем он может быть утверждён?

— Вот уж без понятия, — сказала Дуняша. — Полагаю, что к вам явится наш Герасим и всё разъяснит. Но он злой. Прежде, до…

— До Люка…

— Да. До вашего грехопадения и выдворения в Люк, поговаривали, что вас возведут в советники… А теперь… А теперь вас и вовсе называют геонавтом, но неизвестно, хорошо это или плохо…

— Ничего хорошего в этой глупости нет, — мрачно выговорил Куропёлкин.

— Тем не менее вы под надзором государственных служб, пока вы Кролик, но обидеть вас будет трудно. Нина Аркадьевна, естественно, не дура, чтобы хоть в чём-то препятствовать государственным интересам.

— Ну, спасибо, Дуняша, — сказал Куропёлкин, — успокоили. Геонавтом, говорите? И Кроликом? Но кролик-то тут при чём?

— Простите, Евгений Макарович, несуразность пришла в голову, — с горячностью заговорила Дуняша. — Кролик — это из чужих слов о вас, но я их слышала.

— А что это за избушка выросла за ночь и стоит теперь за нашими спинами?

— Знать не дано, — сказала Дуняша. — Может, строят палаты к прибытию вашей Баборыбы.

— Вам и о Баборыбе известно? — удивился Куропёлкин.

— Ну как же! Ваши требования прорабатываются. Отзвуки их долетают и до внимательных ушей.

— Надо же! — сказал Куропёлкин. — Я и сам-то не обо всех их помню. Вытолкнул их из себя сгоряча и в досаде! Про скамью вроде бы ничего и не потребовал, а так, ощутил лишь некий ветерок желания.

«Экие красивости прут в голову! — подумал Куропёлкин. — Впрочем, объяснимые. Ведь рядом женщина…»

— И что же, и про Баборыбу вы не помните? — во взгляде Дуняши было явное ехидство.

— О Баборыбе помню, — с твёрдостью в голосе произнёс Куропёлкин. — И отменять это требование не намерен.

— Вот вы какой, значит, Евгений Макарович! — продолжала ехидничать Дуняша. — Подавай вам какую-то мезенскую Баборыбу, а здешние красавицы вам и за грош не нужны. Вот и отправили из-за вас Веру и Соню на выселки.

— То есть как? — воскликнул Куропёлкин. — Я-то тут при чём?

— Подсчитайте сроки, Евгений Макарович. Вы мужчина бывалый… А у нас тут всё происходит стремительно.

— Ну, может, там что-то и было… при первых купаниях… — пробормотал Куропёлкин. — Но я тогда подумал, что это обязательная проверка и подготовка… Почему же их именно из-за меня выслали и наградили непьющими мужьями?

— Да я шучу! Шучу! — заявила Дуняша. — А может, и не шучу… Но понимаю, отчего вам понадобилась Баборыба.

— По поводу здешних красавиц, — всё ещё пытался оправдаться Куропёлкин. — Вы ведь сами об этом сообщили, в одном из самых первых пунктов требований упоминались вы.

— Я вне ваших интересов, а вы — вне моих, — сказала Дуняша.

— Печально, — сказал Куропёлкин.

Дуняша уточнила:

— Вне ваших интересов как женщина. Замену стюарда Анатоля вы затеяли не из-за симпатий ко мне, а потому, что он вам непонятен и ненадёжен.

— Вы-то, Дуняша, для меня ещё более непонятны. Но чрезвычайно мне симпатичны. И сейчас я любуюсь вами.

И ведь, действительно, любовался. Нынче «Шоколадница» Лиотара не приходила ему на ум. Уместнее было бы назвать её Молочницей, из тех, чья кровь с молоком. Впрочем, зачем называть Молочницей? Вышло бы упрощение. Вышла бы игра в слова… Шоколадница, Молочница… Но опять поползли банальности. Крепкая, как девушка с веслом. (Весло, что ли, прислонённое к скамье, подсказало?) Рядом с ним сидела простая девушка, опрятная, пахнущая скошенными травами, хозяйка в доме, где живут сытно и ласково-уважительно друг к другу, ситцевый сарафан открывал её чистую кожу и влекущие линии её крепкого (всё же крепкого!) тела, светлые волосы её были плотно зачёсаны к затылку и спускались к плечу тугой пшеничной косицей. Серые глаза её смотрели то лучисто, то печально. Куропёлкину захотелось прижаться к Дуняше, погладить её загорелую щёку, но действия его могли оказаться для Дуняши неприятными. Для него, ощутил Куропёлкин, Дуняша по судьбе была неприкасаемой. Тоска вцепилась в Куропёлкина. Отчего же такая несправедливость?