— А к тому я клоню, господин Трескучий-Морозов: а фантики-то где? Я провожу дни на галере в окружении аллигаторов, условно говоря, а исполнение финансовой благодарности-то где? Вот я и затосковал. Тем более что средств на пропитание меня вы не тратите. Совесть-то где ваша?

Выговорив это, Куропёлкин тут же голову в плечи втянул. Ожидал грома с молниями и градом, залпа корабельных орудий. Но господин Трескучий-Морозов даже и на крик не перешёл. Он будто растерялся. Он будто был не готов к ответам на финансовые претензии подсобного рабочего (или кто теперь Куропёлкин?).

— Не имею доступа к финансовой деятельности концерна. Не в курсе работы бухгалтерий и кассиров, — сказал Трескучий. — Вот вернётся человек компетентный, разберёмся.

«Не мой ли это работодатель? — подумал Куропёлкин. — Хотя что в этом странного? Странность в том, что Трескучий не стал читать мне мораль, упрекать в скупердяйстве и не сообщил, что я из-за своих негодяйских поступков — доведении невинных барышень до потери чести, например, — вообще лишён каких-либо денежных компенсаций и вознаграждений».

Напротив, Трескучий был нынче, похоже, доброжелателен к Куропёлкину и ни о каких его проступках не напомнил. И даже не попытался поставить под сомнение саму необходимость оплаты трудов Куропёлкина.

Из чего можно было вывести суждение о том, что он, Куропёлкин, в ближайшие дни, предположим, до возвращения компетентного человека, не должен был опасаться преследований и гонений. Впрочем, это суждение могло оказаться ошибочным, а Трескучий в своих интересах валял дурака.

Но Куропёлкин уже подготовил себя к отпору атаки господина Трескучего-Морозова. Нет справки об авансе, выплатах, отправке денежных переводов в Волокушку, нет Баборыбы, и, стало быть, двух дней на раздумывание было недостаточно.

— Я тебя не тороплю, — упредил Куропёлкина Трескучий. — Два дня прошли, но я тебя не тороплю. Думай, думай. А если надумаешь, учти. Задача твоя будет усложнена.

Будто бы и не с узником, и не с государственным преступником вёл сейчас разговор Трескучий.

— Какое-то движение происходило вчера и сегодня в свежей соседней избушке… — на всякий случай сказал Куропёлкин.

— Ты что — видел? Что-то слышал? — нервно спросил Трескучий.

— Нет, — сказал Куропёлкин. — Просто почувствовал.

Он чувствовал, что и работодательница его и финансово компетентный человек находятся вовсе не в отдалении и тем более не в заморских странах, а где-то здесь, рядом, но говорить об этом Трескучему не стал.

— Слушай и смотри! — чуть ли не приказал Трескучий. — И будь внимательнее к мелочам.

— Самому было бы интереснее смотреть и слушать. Да что увидишь из чердачного окна? — сказал Куропёлкин. — Хоть бы на час в день разрешали посидеть на скамейке. Пусть и под присмотром. Зачем тогда доставляли скамью?

— О скамье не тебе судить, — сказал Трескучий. — И не мне. Но если пожелаешь принимать из рук горничной шашлыки и цыплят табака, получишь право на прогулки.

— Я не могу отменить требование о Баборыбе! — решительно сказал Куропёлкин.

— Мы можем отменить подачу в этот дом воды.

— Вам не позволят, — сказал Куропёлкин.

— Откуда тебе известно?

— Откуда, не знаю, — сказал Куропёлкин. — Но известно.

— Те, которые якобы не позволят, — сказал Трескучий, — голодающим тебя не потерпят. Не желаешь есть шашлыки по-карски, цыплят под прессом, и я бы ещё, пойдя на нарушение правил, пиво с воблой добавил, будешь заглатывать их гадости.

— Не добудут Баборыбу, — сказал Куропёлкин, — ничего от меня не добьются.

— Ну, ладно, — встал Трескучий. — Дуракам везде у нас дорога.

Вспомнил о чём-то. Или сделал вид: мол, только что вспомнил о какой-то пустяковой мелочи.

— Да! Мы вернули тебе Башмак. Как он? Что с ним?

— Вернули, — подтвердил Куропёлкин. — И, видимо, изучили. Но ремонтировать не стали. До вашего прихода сегодня он стоял на чердаке.

— И более ничего?

— Ничего, — пожал плечами Куропёлкин.

— Береги его, — посоветовал Трескучий.

— А как же! — воскликнул Куропёлкин. — Он же мне будто родственник. Мы с ним столько путешествовали! И не вы ли подбросили его тогда в мусорный контейнер?

— Об этом помолчим, — сказал Трескучий.

И убыл по делам.

«Что-то изменилось, — подумал Куропёлкин. — Что-то заскрипело в здешнем королевстве… Но мне-то что от этого? Ведь дозволения ни у кого не спросят, а возьмут и, действительно, отключат воду…»

Не отключили.

Но теперь к затосковавшей будто бы во сне натуре Куропёлкина добавилась тоска реальная. Затосковал желудок. Слюны прибавилось, и пищеварительные соки потребовали для себя работы.

Шашлык по-карски, не снятый с шампура, запах дымка, капли горячего сала стекают на блюдо, а на нём уложены кружочки фиолетового крымского лука и ломти тёплого ещё, чуть подсоленного лаваша, а рядом — соусник с гранатово-ткемальным услаждением; примятый гнётом цыплёнок табака, корочка золотистая, манящая, мясо острое от приправ и чесночной подливы, отрываешь пальцами хрустящее крылышко — одно удовольствие; а уж если и в вобле к пиву обнаружилась бы непересохшая икра, то о чём можно было бы ещё мечтать? Ну, скажем, попросить у Трескучего ко всем подаркам голодающему добавить (давно не пробовал) белоснежный брус сливочного пломбира, стоивший в бронзовом веке сорок восемь копеек?

Да на кой сдалась Куропёлкину Баборыба, плавающая лишь в его снах!

Эким тонким провокатором повёл себя господин Трескучий. Почему — тонким? Не он ли, Куропёлкин, сам потихоньку подготовлял себя к искушениям?

Видимо, возникла какая-то необходимость для Трескучего и наверняка для его работодательницы в том, чтобы создалось впечатление, будто именно их усилиями Куропёлкин был сломлен и отказался от голодовки и Требований, а не в ходе сотрудничества с чужими силами. То есть вышло бы, что он свой, здешний, и все права на него истинно существуют лишь в пределах условий контракта.

«Ага! Сейчас! — взъерепенился Куропёлкин. — Шашлыками и воблой решили меня купить и урезонить!»

Он тут же вспомнил слова Трескучего о том, что требование получить сожительницу, да ещё какую-то Баборыбу, чрезвычайно огорчит одну из самых достойнейших женщин, естественно, Нину Аркадьевну Звонкову, и мысль об этом решительно возбудила в нём бунтаря.

В упованиях он провалялся на лежанке часа два.

Задремал.

И был разбужен бесцеремонным похлопыванием чьй-то руки по плечу.

Над ним стояли два молодых человека в тёмно-синих пилотках и в тёмно-синих же, похоже, фирменных куртках, возможно, из персонала обслуги воздушных перевозок. А возможно, и из каких-нибудь особенных служб.