Мысли Каргина со скоростью света летели неизвестно куда, выхватывая из жизнеобразующей тьмы фрагменты лица сути. Они возникали как «мимолетное виденье», но Каргин бы остерегся сравнивать увиденное с «гением чистой красоты».

Любая идея, любая мысль таили в себе истину и — отрицание истины. В этом пространстве разыгрывались исторические и общественные драмы, рождались, крепли, слабели и распадались государства и империи.

Взять, к примеру, странную сталинскую идею о том, что по мере продвижения СССР к коммунизму классовая борьба в нем будет только нарастать. Кто только, особенно в годы хрущевской «оттепели», не «оттоптался» на этом тезисе, объявляя его то проявлением маниакальной сталинской подозрительности, то выстрелом стартового пистолета к репрессиям тридцатых годов. А ведь прав, прав оказался «отец народов»! К середине восьмидесятых, когда, казалось бы, и никаких классов в марксистском понимании в СССР не осталось, именно руководящие товарищи, так называемая номенклатура, которую прежде Сталин держал в «ежовых рукавицах», вдруг обнаружила звериную страсть к деньгам и собственности. Сверхкласс, или — по Р.Т. — СверхВоры хапнули общенародную собственность, установили двухклассовый — СверхВоры и все остальные — строй.

«Общенародная собственность — такой же абсурд, как пирсинг во влагалище старой девы», — вспомнился Каргину один из бессмертных афоризмов Романа Трусы. И тут же вспомнился другой: «Самые яростные борцы за традиционные ценности — самые яростные их ненавистники».

Р.Т. знал, что говорил.

Техническое задание было сформулировано им предельно конкретно. Имеющиеся в распоряжении заказчика составляющие формулы «Очистителя жизни» — «отдать» и «терпеть» — следовало умножить на «любить» и «умереть».

Недостающие компоненты Каргину следовало получить у скрывшихся с лица земли Бивы и Выпи. Выпь вполне могла подняться над лицом земли, а Бива — уйти под кожу этого лица. Но Каргину почему-то казалось, что он легко отыщет дизайнерш, вернет их, как пирсинг, на лицо сути, как только...

Это «как только» не давало ему покоя, оставалось досадным (последним?) препятствием на пути летящей к свету (концу?) простоты. Оно тянулось из прошлого сквозь настоящее в будущее, как трубопровод неизвестно с чем.

Каргину не хотелось ввинчиваться в трубопровод.

Лишние знания его давно не привлекали. Они рождали лишние мысли.

Он вдруг вспомнил, как недавно участвовал в заседании «круглого стола» в Академии моды. Тема: «Человек и одежда в новый ледниковый период». Каргин никогда бы туда не пошел, но Академией моды заправляла особа, близкая к президенту, а потому министр велел ему быть. «И букет прихвати, — сказал министр, — говорят, она любит тигровые розы». Изнывая от скуки на «круглом столе», Каргин взялся листать розданный участникам журнал, кажется, под названием «Знание — сила». Там была статья, доказывающая неотвратимость наступления ледникового периода в 2027 году.

Ну и что мне от этого знания, помнится, мрачно подумал Каргин, глядя на затерявшийся среди пакетов с подарками (под них был определен специальный стол) букет тигровых роз, в чем его сила? А может, мелькнула мысль, она как раз и заключается в том, что (Каргин более ни мгновения в этом не сомневался) первой одеждой человека в ледниковый период, семьдесят тысяч лет назад, был кусок звериной шкуры... Глядя на поникшие тигровые розы, Каргин подумал, что «круглый стол» в Академии моды удался...

...Он зачем-то открыл встроенный в стену кабинета шкаф и долго смотрел на защитного цвета пиджак, приобретенный в магазине «Одежда» (с недавних пор «Экспедиция») в Каланчевском тупике. И пиджак как будто смотрел из полумрака на Каргина, поблескивая пуговицами-глазами, переливаясь всеми оттенками хаки. Цвет жизни, пощупал рукой шершавый материал Каргин. Экспедиция — это и есть «шершавая жизнь».

Куда ты хочешь отправить меня, дружок? В какую экспедицию?

Пиджак между тем изображал из себя то ослепительно зеленый луг, на который выходят из воды гуси, то желто-­коричневое болото, где ночует Выпь, то серо-мшистую, просверленную норами и ходами лесную землю, где ворочается Бива, то... раскроенную по всем правилам портновского искусства стодолларовую купюру. Ну да, похлопал пиджак по карману Каргин, какая жизнь без денег?

Воистину, цвет жизни был везде, как, собственно, и сама жизнь на известной картине художника Ярошенко — в арестантском вагоне, из окошка которого сквозь железную решетку крошили голубям хлебушек то ли каторжане, то ли какие-то (столыпинские?) переселенцы.

Каргин мысленно соединил рельсы на картине «Всюду жизнь» с рельсами современного московского метро, невозможный смартфон в руках сталинского горняка на мозаике начала пятидесятых годов с мигающим зелеными огоньками «Очистителя мыслей» на станции «Киевская ­кольцевая» и подумал, что поезд едет куда-то не туда. Во всяком случае, точно не туда, где реально «всюду жизнь», а если и жизнь, то только такая, как на картине Ярошенко — в арестантском вагоне за железной решеткой. Пусть даже крошащие хлебушек голубям сквозь решетку люди в вагоне в тот момент и не осознают своей неотменимой обреченности. Зеленый — долларовый — свет светил, как светофор, но рельсы на горизонте завязывались (морским?) узлом. Только безумный машинист мог гнать состав в том направлении — на станцию с тройным — «Долларовая–Узловая–Смертельная» — названием.

Каргин вспомнил про другой зеленый свет, освещающий путь... куда?

2

Ему и в голову не могло прийти, что он снова увидит музейный германский «Telefunken», стоявший некогда у деда в курином сарае в Мамедкули. Последний раз Каргин видел его в конце шестидесятых, когда Порфирий Диевич готовился к переезду из Туркмении в Подмосковье. Он удивительно легко и спокойно относился к нажитой собственности. Порфирий Диевич покидал Мамедкули налегке. Рюмки из дворца адмирала Хорти были давно подарены Ираиде Порфирьевне и частично пропиты Иваном Коробкиным. Мефистофелю предстояло переквалифицироваться в «шайтана» и навсегда остаться в песках.

К Порфирию Диевичу зачастили бывшие пациенты с подарками. Казалось, в Мамедкули венерическими болезнями переболели все, включая старых дев, если таковые имелись в этом славном городе.

«Сейчас изобрели новые сильные антибиотики, — заметил деду в свой последний приезд Дима (ему в ту пору было шестнадцать лет, и он уже опасливо размышлял на эту тему), — скоро, наверное, венерические болезни ликвидируют как класс. Ты останешься без работы».

«Никогда, — уверенно возразил Порфирий Диевич. — Наоборот, чем дальше, тем их будет больше и тем они будут разнообразнее. Прогресс и болезни — сообщающиеся сосуды. Точно так же как деньги и болезни. Венерические болезни... — на мгновение задумался дед, — это... неопалимый кусок хлеба для врача-­венеролога, надеюсь, Господь меня простит. Ты — молодой, ты доживешь до времени, когда болезни будут искусственно создаваться и распространяться, чтобы люди непрерывно платили за лечение».