Рофомм, аккуратно ступая по траве, стал подкрадываться к увлечённому работой человеку. Парцес его не слышал и не замечал – одной рукой он забивал крепление, а другой держался за изгородь, опасно перегнувшись. Если ударить внезапно – сначала молотком, потом ногой, можно будет ошеломить его и сбросить с крыши, никто из соседей и не заметит в этом тумане. Парцес даже не успеет заорать, но даже если заорёт – кто тут только ни орал, все привыкли. Он может волевым усилием заставить человека молчать – он же не убивает его, а всего лишь заставляет закрыть глотку, всемир не примет такое как нарушение контракта. В предпосмертии ослабевший Парцес подчинится и не станет сопротивляться кольцам чужой воли.

«Зачем?»

Рофомм остановился, ослабив руку с молотком, а Парцес всё так же невозмутимо возился со сточными трубами, на корточках переместившись к следующему креплению.

«Не явись он из ниоткуда, Эдта – прекрасная зеленоглазая радость – не ушла бы от меня. А он с ней ещё и спит без моего дозволения», – догадался он и снова стиснул молоток.

Он крался к новообретенному врагу, рассчитывая удар. С первого раза он, быть может, его и не убьёт молотком. Он доктор, он знает, куда бить, но он не военный и не полицейский и не уверен, что сможет правильно нанести удар. Есть вероятность, что он оступится, и Дитр на него обернётся и бросится отбиваться. Тогда главное – быстро столкнуть его с крыши.

Так думал врач, аккуратно подкрадываясь к намеченной жертве, а глаза его щурились, высматривая самую лёгкую для удара точку сквозь прохладный туман.

И вдруг что-то тёплое и сильное затормозило его тело, но сделало это так, что он не споткнулся, а лишь застыл на месте с молотком, балансируя носком домашней туфли. Тёплое и сильное окутало всю его суть, словно он был маленьким при всех свои ста девяносто одном ногте роста и широких плечах и груди. Оно предлагало ему гигантское всемирное рукопожатие и объятие, какого Рофомм не знал в своей жизни.

Парцес вдруг приподнялся и, покрепче взявшись за изгородь, махнул кому-то на радиусе.

– Дверь открыта, заходи! – крикнул он, а затем спокойно, как и всегда, повернулся к Рофомму, который так и не успел убрать молоток за спину. – Равила вернулась.

Он отложил инструменты и перемахнул через изгородь, направляясь к Рофомму, тот отшатнулся. Тепло становилось нестерпимым, ему нельзя в тепло, понял он, это человеческое, слишком человеческое. В голове застучало, ему казалось, что он слепнет.

– Ты же этого не хочешь, перестань, пожалуйста, охотиться на меня с молотком или с чем-нибудь ещё, – Парцес забрал у него молоток и поставил на место. – Во-первых, не хочешь. Во-вторых, не сможешь – и дело не в том, что тебя учили чинить людей, а меня – убивать. Просто всякий раз, когда ты пытаешься меня убить, всё выходит с ровно противоположным результатом.

Женские руки юрко вынырнули из-под его подмышек, и Эдта прижалась к его спине, сквозь тонкую ткань халата он чувствовал биение её сердца. Он схватил её за кисть и прижал к лицу, а нутро взорвалось новой болью – и то болело не тело, то болела сама душа, которая, как ему было хорошо известно, цепляется к каждой телесной клетке.

– Я родился куда позже упадка, я и впрямь родился в год, который ещё не наступил. Я впервые тебя увидел живьём, когда был курсантом офицерской школы, а ты уже стал чудовищем. По правде говоря, я сначала думал, что ты им и родился, но я же ошибся, верно?

Он рассказывал ему страшные небылицы, но изобретатель душескопа уже научился принимать недействительность со всеми её причудами. В другой жизни без контроля и тепла он стал жутким маньяком, который крушил и сжигал всё вокруг под предлогом чистки, пока сам не разбился о Дитра Парцеса. А во второй жизни – в слепом отцовском обожании и ощущении собственной неполноценности из-за незаконнорождённости он вырос в политикана-разрушителя. И лишь потом Парцес догадался помочь ему ещё до рождения и спас Лирну Сиросу от голодной смерти. Это была сущая ерунда, это был самый страшный его сон. Порой доктор и впрямь задумывался, кем бы стал, повернись его судьба так и эдак, чего бы добился, если б вырос, скажем, сиротой. А теперь он знал – лучше б не знал.

– Она в тебе, – мягко говорил Парцес, приближаясь к нему. – Тень тебя другого. Стороннее одушевление, которого у тебя никогда не было. Тень принесла с собой огонь и мощь, но она же сводит тебя с ума, заставляет ненавидеть и уничтожать. Тени не нравится, что ты любишь эту женщину. Ей не нравится, что я твой друг. Ты хочешь справиться со злом, повелитель звёзд? Хочешь, мы вместе его уничтожим?

Рофомм вздрогнул и в страшной слабости пополз вниз, хотя Эдта сзади пыталась его удержать. Дитр схватил его за плечи и прижал к себе, гладя по затылку. Сущность Рофомма Ребуса открылась тусклым отблеском потемневшего от плохого обращения серебра, принимая всемирное рукопожатие человека, который уже убивал его дважды, а в третий раз предложил стать его другом. Близкого друга-мужчины у Дитра никогда не было, любимого брата тоже, и приятно было, что тебе доверяет свою душу кто-то такой же сильный.

Шеф-душевнику же приятно не было. Он вдруг странно всхлипнул, но отнюдь не от своих всемирно-сущностных колебаний, а от явной и телесной боли. Он отшатнулся от Дитра, и тот увидел, что из уголков его тёмных глаз течёт кровь. Тонкая красная струйка бежала и из носа, а ладони синюшно побелели. Там, где они хватались за ткань, остались кровавые пятна – мелкие капли сочились и из пор на ладонях. Эдта, которая ещё не видела его лица и рук, лишь крепче прижала к себе мужа.

– Любимый, любимый, – повторяла она, и Дитр явственно почувствовал, как где-то в запределье из болота и сухостоя произрастают крепкие зелёные стебли, пахнущие изысканным холодом и тонкой горечью, а на вершинах растений набухают огромные голубые бутоны.

Едва Ребус обернулся к ней, Дитр почувствовал, как всколыхнулась прозрачная опухоль в его сущности. Ребус протянул ладонь и прикоснулся побелевшими пальцами к лицу Эдты, которая, хоть уже и увидела, что из глаз и из носа у него течёт кровь, все равно поднялась на носки, чтобы поцеловать его. Не успела Эдта коснуться его губ, как и изо рта у него хлынула темно-бордовая жидкость. Кровь полилась на её домашнее платье, и женщина с воплем отскочила. Кровь вытекала сгустками. Он грохнулся на колени, заливая пижамную рубашку тёмной жидкостью, что уходила из него вместе с жизнью.

Дитр выругался и подхватил его под руки, пытаясь поставить на ноги, отчего душевник вскрикнул, схватившись за уши, откуда тоже потекла кровь.

– Жуть всемирная! – выдохнул он, таща друга к лестнице с крыши. – Равила! Равила!

Его уложили в лаборатории на анатомический стол, а Равила носилась по комнатке в поисках работающих приборов и дурмана.

Дитр сидел рядом с умирающим, скрипя зубами от жалости и участия. Нельзя было давать им проходу – от этого тень лишь пуще взъярится. Разрушенная площадь, сожжённая Префектура, беременная Виалла со свёрнутой шеей, изуродованное лицо Ралда Найцеса, имущество семьи Реэ, что уходит с молотка. Начальник, Коггел, Локдор и многие другие. Плотина, пожар в квартале семь города Енц, кошачья резня, массовое самокончание в посольстве Керн-ол-Вана, бойня в поселении Серебряной Черты, прыгающие с высоты скалолазы, памятный День Правды, облитый кислотой наследник Принципата, доминионские жители, развешенные вдоль границы на собственных кишках, Урномм Ребус на заборной пике, горящий оркестр, самодельный суд в общежитии Кампусного Циркуляра и самоубийство Марелы Анивы. Сгорающая живьём телесная красота, которой душевный урод не понимал и не признавал, сгоревшая непонятно как и когда душа.