Дитр всем своим естеством отрёкся от человека на столе, он окунался в ненависть и омерзение, и руке его стало противно придерживать плечо шеф-душевника. Тот еле дышал, но был жив, и жив он был лишь благодаря взаимной ненависти Дитра Парцеса.

Введя дурман, Равила принялась фиксировать конечности, и с больного сполз халат, обнажив избитую грудь. – Что это такое? – дёрнулась она.

– Подкаблучник, – буркнула Эдта. – Пока тебя не было, его бандиты влезли в твой кабинет и выкрали дела определённых пациентов… – сообщила она, и Равила тут же издала испуганный скрип. – Но он сжёг всех головорезов, – успокоила её Эдта. – Кроме вдовы Подкаблучника, дал ей визитку приюта. Мерзкая баба.

– Приятным бывает только здоровое, нездоровье всегда вызывает отторжение. Надо будет убедить её отдать нам дела. Мне отдать, – пробормотала Равила, протыкая пальцы и настраивая приборы. Эдта подошла к подголовнику кресла, принявшись гладить мужа по волосам и целуя его горбинку на носу. – Метод охватного поискового анализа и расшифровки метафор, – монотонно приговаривала Равила, щурясь над окуляром, – схож с работой полицейских. Невозможно вычленить одну из деталей общей картины, однако именно ремонт вершится детально, ибо личность есть совокупность…

– Равила, пожалуйста, – застонала Эдта.

Равила пришла в себя и снова заговорила обычным бодрым голосом.

– Я говорю, что у гада не личность, а настоящая химера. Когда я видела его впервые, то поняла, что ничего не понимаю. Всюду эти клетки, в каждой по конечности.

Отдельно голова – что-то бормочет, сквозь грохот ничего не слышно, кроме того, что он называл себя бракованным. Ужас, я подумала, ведь Ребус-то далеко не самый тяжёлый случай, как же я буду работать с остальными? Решила, что у него проклятие расщепления. А потом, после того как он женился на тебе, он вдруг начал вести себя почти как нормальный человек, и я уговорила его снова лечь под иглы – знаешь, и там все было… целостно. Никаких клеток, полная, живая и красивая душа с жизнеутверждающим одушевлением. Как у Парцеса. Только у него колокольчики в душе цветут, а у Рофомма – эти голубые здоровые… как их там?

– Голубые гралейские астры, – мрачно усмехнулся Дитр.

– Это мои любимые цветы, он мне их всегда дарил и даже всю первую зарплату потратил на саженцы, – слабым голосом поведала Эдта. – Это они там на крыше растут, никак не могут расцвести из-за тумана. Очень дорогие…

– Дурак, не умеющий обращаться с деньгами, – заключила Равила. – А когда вы развелись, мне снова хотелось глянуть, что у него там, полагаю, все обратилось болотом. Я все гадала, расщепит ли его снова? Моя тайная мечта – уложить под душескоп змейку, но я боюсь убить его дурманом…

– Так он проклят или нет? – не выдержала Эдта.

– Да нет же, просто придурок. Был. Сейчас проклят – но это можно починить.

– Я не хочу туда смотреть, – пробормотала Эдта. – Он никогда не предлагал мне лечь под иглы, потому что мы слишком близки, и я не хочу смотреть ему в душу.

Дитру тоже было неловко заглядывать в нутро близкого человека, однако он решился.

Над горящей бездной бесконечно простиралось пустое ночное небо, в котором неведомым образом висели фиглярские голубые звезды из картона. От звёзд тянулись дымчатые гнилые цепи, на которых раскачивалась клетка. Языки пламени порой поднимались почти до донных прутьев узилища, но пока что человек, сидевший в ней, оставался цел. Ребус, голый, бледный и весь в испарине, дрожал, схватившись за голову руками. Он сидел на коленях, прижав уши к локтям и опустив лицо в пол. Дитр не слышал, говорил ли он что-либо, всё заглушали рёв пламени да грохот раскачивающейся на цепях клетки.

– Цепи эти я уже видел, – припомнил он. – Ребус – тот, которого я узнал в своё время, – похожими связывал волю людей.

– Злая воля, значит, – протянула Равила, бесполезно приглаживая волосы. – А огонь…

– Это ирмитский огонь из пустыни, которым он напитался в гробницах мёртвого государства, – ответил Дитр. – Думаю, там много чего ещё есть, но я вижу лишь зло и ярость.

– Сложный он, конечно, мужик, – Равила почесала подбородок. – Но я с ним справлюсь. Вытащу цепи, избавлю от огня. Пойдёшь со мной, Парцес?

– Не надо. Стой, – донеслось откуда-то из другого конца лаборатории.

Равила подняла глаза на собственный голос. В кабинете стояла она сама с хронометром в руке.

– Это мой хронометр, – спокойно заметил Дитр, поняв, что что-то пошло не так.

Сама же Равила такой спокойной не была, как и Эдта. – Пакость всемирная! – воскликнула она, тыча пальцем Равилу, переместившуюся из неудачного, очевидно, будущего. – Это… это… Так нельзя! Это же время!

– Да ты только и делаешь, что в него лезешь всю свою жизнь, – с хрипом вырвалось у Равилы, которая трясущейся рукой принялась выуживать из портсигара папиросу. – Почему я здесь? Что случилось?

Она глядела на себя, помятую, словно побитую самой пустотой, и слушала о том, что произошло и уже никогда не произойдёт.

* * *

– Но я с ним справлюсь. Вытащу цепи, избавлю от огня. Пойдёшь со мной, Парцес? – спросила она и склонилась над своим окуляром.

Она парила над языками пламени, которое не причиняло ей вреда, протягивая руку проекции Парцеса, который бормотал, что это самое удивительное, что ему доводилось испытывать во всей этой истории с человеком по имени Рофомм Ребус.

– Я был и во вневременьи, я спал чужими снами, но это… – он запрокинул голову. – Эта недействительность…

– Ничего хуже и ничего лучше с тобой более не случится, – Равила улыбнулась.

Опираясь на неразумную густоту запределья, они пошли вверх, где висела над огнём клетка. Цепи злой воли, учуяв злейшего врага, с мерзким звуком зашевелились. Человек в клетке поднял голову.

– Отопри мне клетку, – сказала Равила. – Если ты можешь.

– Не могу, – ответил он, качнув красивой головой.

Голос у него тоже был как до злоупотреблений алкоголем – мягкий, низкий и певучий. Ребус находился в клетке собственного посмертия в первозданном серебряном облике – гибкий, жилистый, без отечностей и мешков под глазами, с чистой белой кожей и блестящими волосами.

Равила принялась ходить вокруг клетки в поисках двери или проёма, но не могла найти входа. Где-то там, в лаборатории, она застыла как статуя, и руки её побелели, крепко вжавшись в столешницу. Цепи шевелились в своей недочеловеческой страсти к насилию, но её не трогали.

– Какие же они всё-таки злые, – скривилась она. – Уберём – глядишь, и клетка уйдёт.

– Не убирайте цепи, – зашептал Ребус, схватившись за прутья клетки. – Я сгорю, сгорю вон там!

Равила оторвалась от душескопа и потёрла красный след вокруг глаза. Эдта уже переместилась на диван и, сцепив пальцы замком, смотрела на профиль больного.