Леон поставил пиво и снова поднял молоток. Первый удар должен быть нанесен сегодня. Так что незачем тянуть…

— Привет, Леон.

— Тара! — Радостно изумленный, он так и остался стоять с поднятым молотком. Положив молоток и сняв рукавицы, он быстро направился к двери, где она так внезапно появилась, и сгреб ее в объятия. — Что ты здесь делаешь? Ведь уже… — Он взглянул на часы на стене, — два часа ночи. Разве ты не должна быть в постели? — Его глаза потеплели. Он ввел ее в огромное складское помещение, которое служило ему мастерской. — Или ты пришла сюда, чтобы затащить меня в постель? Как ты сюда попала?

— Папа привез меня на такси.

Леон шагнул к двери.

— Так надо пригласить его войти!

— Он уже уехал. Когда мы увидели в окнах свет, мы поняли, что ты здесь. Вот я и попросила его уехать.

Наконец он заметил ее неподвижное лицо и распухшие глаза и снова обнял ее.

— Что случилось? Скажи мне! Дорогая! В чем дело?

Тара смотрела на него так, будто видела впервые.

— Ты понимаешь, что я явилась в твою студию без приглашения?

— Ах, — усмехнулся он, — пришла так пришла. Добро пожаловать в мою студию.

— Ты помнишь, что просил меня подождать до открытия нового крыла музея Харрингтона, чтобы показать свои работы?

Уголки рта Леона опустились, лицо стало мрачным и озабоченным.

— Да, конечно, я помню, но, если что-то произошло, я хотел бы, чтобы ты отыскала меня, где бы я ни был.

Тара начала ходить по студии. Помещение было завалено металлом, железом, проволокой, сварочными аппаратами, клещами… Отец убедил ее, что необходимо немедленно поговорить с Леоном о его работе, узнать обо всем в подробностях. Иначе, сказал он, ее выводы будут слишком эмоциональными и могут оказаться скороспелыми и несправедливыми. Если Леон ей дорог, она не должна этого допустить. Прежде всего нужно узнать, почему он занимается именно таким искусством.

По стенам двухэтажного помещения были развешаны фотографии и газетные вырезки. На одном журнальном развороте Леон был изображен в компании ухмыляющейся манекенщицы в купальнике, стоящей на куске железа, который, как Тара теперь знала, величается «Вечность». Она никак не могла понять, почему Перри Готард назвал такое творчество героическим. Именно такое описание работы Леона ее изначально запутало. Другие манекенщицы, все в купальниках, выстроились вдоль бруса. Они явно использовали его в качестве подиума для показа моделей. Среди других фотографий ей попалась на глаза фотография руин храма Афины в Дельфах. Текст под фотографией гласил: «Я определяю красоту как гармонию всех частей, о чем бы ни шла речь, соединенных вместе в такой пропорции, что ничего не может быть добавлено, уменьшено или изменено, чтобы не навредить. Леон Батиста Альберта, Италия, 1480». Внизу, тем же почерком, что и заметки на полях статьи Димитриоса, стояла подпись: «Моему Леону с любовью. Мама». Тара повернулась к нему лицом.

Леон молча наблюдал за ней и ждал.

Горло Тары свела судорога, поэтому она с трудом могла говорить.

— Сегодня в музее я видела эту вещь под названием «Вечность», — прошептала она. — И я знаю, что надпись под фотографией Храма Афины сделана тем же самым почерком, что и заметки на полях журнала со статьей Димитриоса.

— Понятно.

— Ты обманул и свою мать, и меня. Не могу понять, зачем тебе понадобилось это вранье. Но в данный момент меня больше интересует, не обманываешь ли ты сам себя. В Греции, когда мы с тобой познакомились, мы говорили о классическом искусстве и искусстве эпохи Возрождения. В студии Дорины, как я теперь поняла, ты говорил о своем собственном абстрактном искусстве. Где же твое сердце?

— Мое сердце отдано тебе. Я же уже говорил. — Он взял бутылку с пивом и начал пить.

— Но мое сердце с этим. — Она показала на фотографию храма Афины в Дельфах. — Ты не можешь любить нас одинаково! Или ты любишь это искусство и меня, или ты любишь свой вариант искусства, но не меня. Разве не так?

— Это правда, Тара. Я не люблю всего того, что делаю. Я люблю только тебя.

— Тогда зачем ты делаешь эти вещи?

— Они продаются.

— Ох, Леон. Туфли тоже продаются. Зачем ты тратишь время на такое искусство?

— Я трачу время как раз потому, что оно абсолютно ничего для меня не значит. Я его не люблю.

Чем больше Таре хотелось закричать, тем тише она говорила.

— Тогда почему ты не занимаешься искусством, которое любишь?

— Потому что оно не продается! — Леон расхохотался. — Разве не ясно? — Он почувствовал, что что-то внутри него оживает. Гнев. Все вернулось. Теперь он сможет работать. Он схватил молоток и начал выколачивать из листа меди красоту к чертям собачьим, выбивать слова, смех и движение — все сразу. — А еще важнее, что работа, которую я люблю, пардон, которую я любил, не продается, потому что она нереальна. Тот вид искусства, который любишь ты, Ники, Дорина, моя мать, который любил и я, он не реален. Для него нет места на этой Земле. Оно слишком хорошее, слишком красивое и слишком… Оно невозможно здесь.

Тара схватила его за руку, чтобы остановить.

— Леон, ты ведь не хочешь сказать, что такое искусство невозможно. Ты хочешь сказать, что оно не идеально. И если не здесь, на земле, тогда где же, Леон?

Он покачал головой и продолжил стучать молотком.

— Если не здесь, то где оно возможно? — настаивала она.

— Оно невозможно нигде. Идеал — всего лишь детская романтическая фантазия. В теории все хорошо, но практически…

— Скажи, счастье возможно?

Острая боль пронзила его виски. Он бросил молоток на рабочий стол и закрыл глаза, ожидая, когда боль пройдет. Затем взял Тару за руку и заставил сесть рядом с собой на пол. Посмотрел на нее уверенным взглядом.

— Я думал, что невозможно, — пока не встретил тебя.

— Леон, я бы не ощущала себя такой обманутой, если бы не видела твоей ранней работы или того наброска, который ты сделал в студии Дорины. Или если бы я не бывала в твоей квартире, если бы не спала с тобой, если бы по-настоящему не была с тобой. Ты никогда не сумел бы сделать «Весенний цветок» даже подростком, если бы не был в сердце своем глубоко положительным человеком. Я это знаю! Я видела выражение твоего лица в Национальном музее в Афинах, когда ты смотрел на «Посейдона» и другие греческие скульптуры. Я поверила не только твоим словам, я по твоим глазам видела, что твое восхищение ими подлинное. И ты так хорошо знаешь Древний мир: человек не может обрести такие знания случайно. В смысле, такое не подцепишь из телевизионных передач! Что должно было произойти, чтобы ты отверг свои идеалы, свои надежды, свои мечты, все, что так сильно любил?

— Когда мне было шестнадцать лет, я влюбился в девушку, она позировала мне. Так вот, она оказалась школьной потаскушкой.