Благодаря твоему попечению о моей безопасной поездке, я доехал как нельзя лучше, в горе фельдъегерям, в три дня и 13 часов. Здоров, весел, счастлив и дома нашел все здоровым и в порядке.

С большим сожалением узнал я, любезный Иван Федорович, что ты недоволен своим здоровьем, и узнал также и причину; прости мне, отец-командир, если осмелюсь тебя немного побранить, что ты забыл мою просьбу и свое обещание без нужды ничего не предпринимать вредного для своего здоровья.

Я знаю, что в день маневра под Прагой тебе не следовало быть на коне и что ты сим навлек на себя припадок, который мог бы иметь дурные последствия и без всякой нужды. Ради Бога, прошу тебя, поберегись.

Верю, что казнь пришельцев, подосланных из Франции, должна была сильно подействовать на умы; но кто виновен подобным несчастным последствиям, как не те же родители, которых безумие и ненависть к нам приготовили детей своих на жертву своих страстей? Жаль и больно быть вынужденными к подобным мерам; но что нам остается делать?

Дай Бог, чтоб сии примеры избавили нас от повторения подобных покушений, влекущих за собой подобные же последствия; но трудно сему поверить, и дух, с которым Завиша умер, доказывает, как они приготовлены на свое адское дело! Мой приезд сюда не имел другой причины, как желание в свободные дни побывать здесь, поглядеть на старушку белокаменную, удостовериться в расположении умов и только.

Завтра еду восвояси. Не помню, писал ли тебе, что занимаюсь преобразованием горной части и намерен поручить ее гр. Строганову[193]; но вопрос будет, кому поручить у тебя внутренние дела? Хочешь ли Головина? Он человек способный; другого не приищу, а непременно надо туда русского.

Напиши мне про это. Вчера получил я курьера от Розена с известием, что Аббас-Мирза умер в Мшаде, а шах при смерти болен; хороша потеха! Что за вздор из этого выйдет? Пишу к Розену, чтобы он сидел покойно: отнюдь не хочу вмешиваться в их внутренние раздоры; пусть их дерутся между собой, мне до них дела нет, лишь бы меня не трогали.

От Аббас-Мирзы получил письмо, где просит меня признать сына его Махмет-Мирзу наследником; но ежели сам шах его не признает, то я в это дело не вмешаюсь. Скажи мне, прав ли я?

Последние наши лондонские вести гораздо ближе к мировой, и даже, кажется, боятся, чтоб я не рассердился за прежние их дерзости. Отвечаем всегда им тем же тоном, т. е. на грубости презрением, а на учтивости учтивостью, и, как кажется, этим и кончится. Флоты воротились в Мальту и Тулон, но вооружения не прекращены; зато и мы будем готовы их принять. Но что могут они нам сделать?

Много – сжечь Кронштадт, но недаром. Виндау? Разве забыли, с чем пришел и с чем ушел Наполеон? Разорением торговли? Но зато и они потеряют. Чем же открыто могут нам вредить? В Черном море и того смешнее. Положим, что турки от страху, глупости или измены их впустят, они явятся пред Одессу, сожгут ее; пред Севастополь – положим, что истребят его; но куда они денутся, ежели в 29 дней марша наши войска займут Босфор и Дарданеллы!

Покуда турка мой здесь очень скромный и пишет что хочу. Прибыл маршал Мезон; первые приемы его хороши, и, кажется, он человек умный и из кожи лезет, чтобы угодить. Лубинского ожег славно, так что тот не знал, куда деться.

Поздравляю тебя, любезный Иван Федорович, со днем Пасхи, который мы отпраздновали, как предполагали. Да поможет всемилосердный Бог сыну сделаться достойным своего высокого и тяжелого назначения! Церемония была прекрасная и растрогала всех[194]. Ожидаю теперь, что у вас происходило в тот же день. За два дня до того получил я прискорбное для нас известие о кончине известного генерала Мердера[195]; я скрывал ее от сына, ибо не знаю, как бы он вынес; эта потеря для него невозвратная, ибо он был ему всем обязан и 11 лет был у него на руках.

Своей поездкой в Ярославль, Кострому и Нижний я восхищен. Что за край! Что за добрый, прелестный народ! Меня замучили приемами. Край процветает, везде видны деятельность, улучшение, богатство, ни единой жалобы, везде одна благодарность, так что мне, верному слуге России, такая была отрада!

Благодарю тебя, любезный отец-командир, за письмо твое от 13 (25) октября, которое получил в Москве пред моим отъездом. Я воротился сюда с сыном в 40 часов третьего дня вечером и весьма доволен всей моей поездкой.

Теперь собираюсь завтра с сыном же в Берлин, куда надеюсь прибыть 1-го (13-го) числа; полагаю пробыть там 8 или 10 дней, а на Познань быть к тебе около 10-го или 12-го числа, о чем из Берлина тебя предварю; прибыть ночевать в Лович и на другой день осмотреть с тобой славную Волю.

И от оной прямо в цитадель, которую осмотреть равно, как и гарнизон, заехать к тебе, поклониться княгине и в Бельведере отобедать, а после же обеда ехать ночевать в Новогеоргиевск. Там пробыть сутки и уехать на другой день в Ковно.

Предоставляя тебе все по сему распоряжения, прошу конвои уменьшить до возможности. Желал бы, чтоб ты ко мне был в Лович. По дороге желаю везде, где можно, видеть караулы от войск, на местах квартирующих, кроме между зорь. В Варшаве ежели можно, то показать мне войска на учебном плаце, приведя их не далее двух или трех маршей расположенных, то же и в Новогеоргиевске. Запрещаю всякой встречи, приемы, депутации и проч.

В Варшаве никого не приму, кроме военных и членов Совета; о прочем условимся при близком свидании.

Ты легко себе вообразить можешь, любезный Иван Федорович, до какой степени меня несчастная весть о кончине императора Франца грустью поразила! Первый день я точно опомниться не мог. Я в нем потерял точно родного, искреннего друга, к которому душевно был привязан. Потеря его есть удар общий, жестокий; но покоряться должно воле Божией, и будем надеяться, что Бог подкрепит толико нового императора, дабы дать ему возможность исполнять долг, как отец ему то завещал.