В начале 1947 года делались первые шаги по развертыванию конструкторских подразделений КБ-11. Поначалу это был совсем небольшой коллектив, возглавляемый В. А. Турбинером. Конструкторы расположились в одном из «крыльев» административного корпуса, доставшегося ядерному центру в наследство от монастыря. За зданием из мощного красного кирпича прочно утвердилось название «Красный Дом», бытующее до сей поры. И поныне так называется главное административное здание Федерального ядерного центра — ВНИИЭФ. Сегодня его фронтон украшают мемориальные доски первых руководителей центра.

В семидесятые годы уже по современному проекту было построено светлое панельное здание, в котором разместились современные конструкторские подразделения. Оно было названо «Белым Домом», и это название тоже прочно укоренилось.

Стремление к сенсационности нередко подталкивает современных авторов, пишущих о закрытых городах России, на довольно конъюнктурные пассажи. Ничего, кроме иронии и недоумения, в самом городе не вызвали, к примеру, открытия В. С. Губарева, известного журналистского первопроходца «атомного проекта», который писал по поводу вышеупомянутого здания: «Главный корпус ВНИИЭФ — Федерального ядерного центра России был выкрашен в белый цвет задолго до событий августа 91-го, но название „Белый Дом“ получил сразу же, как только в Арзамас-16 пришли сообщения о событиях в Москве, хотя, естественно, его никто не штурмовал…»[84]

Но вернемся в сороковые годы. Объем проводимых научно-исследовательских и конструкторских работ стремительно расширялся. Несмотря на быстро возраставший поток текущей работы, важнейшее место руководством проекта отводилось анализу всего процесса, выявлялись главные направления дальнейшей деятельности коллектива. В октябре 1947 года на объект приехали Н. Н. Семенов, А. П. Александров и Я. Б. Зельдович. Они выполняли поручение И. В. Курчатова — изучить состояние дел в КБ-11, подвести некоторые промежуточные итоги работы. Следует подчеркнуть особенности «инспекций сверху» в тот период. Это не было выискиванием нарушений и наличия инструкций, как зачастую бывало и продолжается сегодня при проверках даже весьма серьезными организациями деятельности научных и производственных коллективов. Речь шла о том, чтобы квалифицированные специалисты, наиболее осведомленные о задачах атомной программы в целом, посоветовали, как наиболее эффективно выполнить поставленные задачи.

В ходе совместной работы был сделан важнейший методологический вывод, вернее выведена, в сущности, аксиома для решения любой инновационной программы национального масштаба. Это обязательность теснейшей связи теоретических исследований и экспериментальных работ. В тот период данный вывод оказал решающее влияние на направление технической политики. Характерной ее чертой на весь советский период развития стала ориентация на преимущественно теоретические исследования. Среди проверяющих и проверяемых по этому вопросу не было разногласий. Так определилась главная линия развития объекта — усиленное и первоочередное развертывание теоретической части работ. С этих пор история КБ-11 и затем ВНИИЭФ характеризовалась целенаправленным наращиванием фундаментальных теоретических исследований. Процесс, во многом прерванный экономическими «реформами» девяностых годов. Опыт же показал, что это был единственно правильный путь. Практически весь процесс создания экспериментальной базы представлял собой инновацию, о которой сегодня уже более десяти лет бесплодно дискутируют либеральные реформаторы. Сотрудничество физиков-экспериментаторов и мастеров-механиков позволило буквально из «ничего» собирать сложнейшие приборы при минимуме необходимых условий.

Любопытно, как справлялись тогда с самыми неожиданными проблемами, возникающими почти во всем. Так, например, для определения интенсивности нейтронных источников была разработана методика, использующая активацию золота. Для опытов, проводившихся под руководством Д. П. Ширшова, потребовались диски из золота и платины, диаметром 25 сантиметров и толщиной 2 сантиметра каждый. В общей сложности необходимо было «добыть» около 60 килограммов того и другого металла. К решению вопроса подключились И. В. Курчатов и Ю. Б. Харитон. Они обратились с просьбой о содействии лично к Берии, обязавшись после завершения опытов вернуть металлы в целости и сохранности. Но потребовалось еще одно уточняющее письмо Ю. Б. Харитона, в котором он обязался использовать драгоценные металлы не более полутора месяцев и гарантировать их возвращение после этого срока. В конце концов диски поступили к исследователям группы Г. Н. Флерова. В ходе опытов полученное с таким трудом «богатство» берегли как зеницу ока. В помещении лаборатории была даже выставлена дополнительная охрана[85].

В феврале 1948 года одну из теоретических лабораторий возглавил член-корреспондент АН СССР Я. Б. Зельдович, который, кстати, был ранее одним из членов вышеупомянутой инспекционной комиссии. На базе этой лаборатории и появился собственно теоретический отдел. Следует заметить, что предложение о его организации было направлено Ю. Б. Харитоном Л. П. Берии еще в ноябре 1947 года. В течение двух последующих месяцев оно было одобрено и утверждено. Подбор кадров вели непосредственно руководство КБ-11 и И. В. Курчатов. Именно благодаря их настойчивости в истории города прописаны такие имена первых штатных физиков-теоретиков, как Д. А. Франк-Каменецкий, Н. А. Дмитриев, Г. М. Гандельман, В. Е. Гаврилов, Е. А. Негин. С их приходом КБ-11 постепенно стало превращаться в центр фундаментальных научных исследований, создавший теоретическую основу разработки ядерного оружия.

Важнейший вклад внесла специальная исследовательская группа под руководством И. Е. Тамма. Вообще говоря, участие и роль Игоря Евгеньевича в атомном проекте не исчерпывается его командированием на объект и чисто научным вкладом. Мне представляется, что его влияние как неформального лидера группы и нравственного авторитета возможно более ценно, чем его сугубо научное кураторство. Спустя два года эта группа составила костяк еще одного теоретического отдела в КБ-11. В ее составе работали А. Д. Сахаров, Ю. А. Романов и другие. Группа занималась термоядерной тематикой. А в Москве это направление разрабатывал В. Д. Гинзбург.

Вновь мы видим свидетельство прозорливости и дальновидности научного и политического руководства страны, которое в трудное время послевоенного восстановления, в условиях острой нехватки ресурсов, тем не менее считало возможным вести параллельно два направления работ. Кстати, таким же образом действовали и в США. Хотя президент Трумэн лишь 31 января 1950 года объявил о полномасштабной программе термоядерных разработок, фактически американцы занимались ею значительно раньше и тоже одновременно с разработкой атомной бомбы. Постановление Совета министров СССР, давшее «зеленый свет» работам над термоядерной бомбой, вышло на два месяца позднее решения американского президента, хотя еще в 1945 году Я. Б. Зельдович занимался данной проблемой. Не надо забывать, что все это как в США, так и в СССР держалось под строжайшим секретом, и ни о каком заимствовании не могло быть и речи. Уже в марте на совещании под председательством И. В. Курчатова было принято решение сделать КБ-11 основным центром разработки водородного оружия. Это означало, что математические расчеты, до этого в основном выполнявшиеся в Математическом институте имени Стеклова АН СССР под руководством М. В. Келдыша, надо было приблизить к производству.