К этому времени мы, все четверо, уже были подростками и злорадно присматривались к туче, омрачившей чело Ределиуса. Трое из нас даже знали имя этой тучи: Карл Грюневальд и ожидаемый новый закон о социальной поддержке. По нему даже я и Тигровая Мария будем иметь право ходить в школу! И запретят привязывать детей к кроватям и надевать смирительную рубашку на Тигровую Марию, когда ей захочется домой.

Как мы упивались этими днями! Стены нашей палаты перекрасили в ярко-желтый цвет, кабинет дежурной медсестры переоборудовали в гостиную. Родительский комитет собрал деньги на телевизор, и, когда он был куплен, заведующей пришлось менять правила внутреннего распорядка. Теперь всем, кому уже исполнилось десять лет, позволялось находиться на верхних этажах аж до девяти вчера! А внизу, на первом этаже, устраивали игровую комнату для самых маленьких, с развивающими игрушками, всю — сине-зелено-желтую. По четвергам приходила тетка-мазилка, и тогда семилеткам разрешалось, раздевшись до трусов, провести целый час в душевой, пользуясь полной свободой и несколькими банками грима. Когда час заканчивался, мазилка выстраивала их всех под душем и ополаскивала каждого. Ничего страшного, отвечала она на ойканье заведующей. Грим смывается водой, а детей все равно купать надо. Инвалидные коляски от воды не растают!

Для нас, старших, важным новшеством стала книжная тележка. Библиотекарша по имени Барбру смеялась, сверкая большими белыми зубами, когда собирала нас в гостиной на час сказок. А потом задерживалась поболтать с основными нашими книгочеями и таинственно улыбалась, раздавая книги на очередную неделю: Агнете — «Пеппи Длинный чулок», Элсегерд — «Куллу-Гуллу», а мне, подмигнув, — мол, я-то знаю, что ты за штучка — «Деньги господина Арне» и «Возницу» Сельмы Лагерлёф.

Но читать теперь становилось все сложнее. Старый дом вдруг забурлил жизнью, все пришло в движение. Родители, братья и сестры теперь являлись в любое время дня. Публика, которая несколько лет назад лишь приседала в книксене, кланялась и шаркала ножкой, теперь только презрительно фыркала в ответ на замечания заведующей и сиделок, что надо бы соблюдать время посещений. Это что же, мать не имеет права навестить своего ребенка, когда захочет? Может, это тюрьма? Неужели тут ни у кого нет элементарных представлений о потребностях ребенка и его развитии?

Свет хлынул в наши палаты.

Никто тогда не задумывался, что чем ярче свет, тем чернее тени.

Дыхание. С него все началось.

Остальные трое успели так крепко уснуть, что их дыхания уже не было слышно. Одна я не спала и глядела в потолок. Ночь — это лучшее время суток, единственное, целиком и полностью принадлежавшее мне. Теперь мои мысли могли летать на свободе, не зацепляясь ни за девочек с их болтовней, ни за медсестер и сиделок с их рутинными процедурами.

Я лежала и думала о Стефане. Он был на год старше меня и жил в палате над нами. Причем его кровать стояла точно над моей. Так рассказывала Агнета. В отличие от меня она побывала на верхнем этаже. Я никогда не видела ни его комнаты, ни коридора, но самого Стефана я видела каждый день, когда нас выкатывали в парк. У него были светлые волосы и нежная золотисто-оливковая кожа, словно он весь ненароком окунулся в золото. Челка — вызывающе длинная. Но не настолько, чтобы нельзя было разглядеть тонко начертанную ласточку бровей.

Стефан писал стихи. Это знали все, как знали и то, что тлеющее в его душе отчаяние однажды вспыхнуло таким пламенем, что он принялся кричать и, размахнувшись костылем над верстаком в переплетной мастерской, смахнул на пол в одну кучу и печатные листы, и клей, и мотки ниток. Преподаватель и наиболее подвижные из учеников пустились в бегство, после чего Стефан закрылся в мастерской изнутри на трость одного из учеников. Больше часа продержалась его баррикада, и даже Ределиус, появившийся по другую ее сторону и пригрозив уже полузабытой карой — смирительной рубашкой и ремнями, не смог заставить Стефана убрать трость. Охраннику пришлось пролезть через окно и оттащить Стефана от двери. И тогда Стефан перестал кричать и спрятал лицо в ладони.

В Стефана были влюблены все девочки интерната. Без исключения. Я была не настолько глупа, чтобы рассчитывать, что он когда-нибудь со мной хотя бы заговорит, но мне нравилось просто думать о нем. Иногда я даже сочиняла себе что-то вроде сна: в нем два наших кресла выкатывали в сад и ставили рядом под большим дубом, и Стефан читал Дезире свое последнее стихотворение, а его рука робко искала ее руку, и в листве над их головами вздыхал ветер...

Вот в такую-то минуту я и услышала это в первый раз. Незнакомое дыхание.

Я не слышала, как открылась и закрылась дверь, не слышала ни шагов по линолеуму, ни даже слабого шелеста рукава о рубашку. Единственным звуком было это глубокое дыхание. Похожее на вздох.

В палате было темно, но не настолько, чтобы не различать теней и очертаний. Однако я не сразу смогла разглядеть эту новую тень возле двери. Совершенно неподвижную — и все-таки, несомненно, то были очертания живого существа. Очень чуткого существа.

Казалось, оно ощутило мой взгляд. В тот самый миг, когда я разглядела тень, оно поняло, что я не сплю. Но не испугалось и, вместо того чтобы отступить в темноту, сделало шаг вперед, и я снова услышала его дыхание. Тяжелое, сопящее.

Теперь уже бодрствовала не я одна. Я слышала, как зашуршала простыней Элсегерд, потом приглушенный звук донесся из Агнетиной кровати. Только Тигровая Мария продолжала спать — хоть и не так глубоко, как прежде. Она ворочалась во сне и дышала так, словно вот-вот проснется.

А тень и хотела, чтобы мы все проснулись. Шелестящим шагом она скользила от кровати к кровати, словно желая удостовериться, что все мы готовы увидеть и услышать то, что сейчас произойдет впервые и потом будет происходить каждую ночь много месяцев подряд. Сначала тень встала в ногах у Элсегерд, потом у Агнеты, потом у меня. Она положила ладонь на спинку кровати и осторожно потрясла, так что по всей кровати пробежала дрожь. То была угроза, предостережение. Я не смела пошевелиться, только зажмурилась, так что мои глаза превратились в узкие щелочки, сквозь которые я пыталась разглядеть как можно больше. Напрасно: лица видно не было. Стоявший передо мной был только тенью.

Но вот он повернулся ко мне спиной и пошел к кровати Тигровой Марии, встал сбоку и поднял руку благословляющим жестом.

— О Мария, — прошептал голос во мраке. — Ангел мой, моя тигровая лилия! Сучка моя! Моя слюнявая маленькая пиз...

Уже потом, когда дверь закрылась и шаркающие шаги в коридоре смолкли, мы целую вечность лежали молча, уставясь в темноту. Слышен был единственный звук, слабое поскрипыванье, доносившееся с кровати Агнеты, — но такое пронзительное, что оно раздирало мне барабанные перепонки и гвоздем вонзалось в голову. Под конец это сделалось невыносимо. Я попыталась зажать уши ладонями, но спазм разбросал мои руки в разные стороны, так что скрежещущий звук все лез и лез в голову. И вдруг я услышала, что скриплю я сама, что из моего собственного горла исходит такой же точно душераздирающий звук.