На это я ответила бы, что, чувствуй она свою ответственность, ничто бы не помешало ей прийти. Она должна была осознать, что это ее долг, должна была помнить, что я — ее ребенок и что, несмотря на все мои увечья, я — человек. Но я была уже не в силах говорить и просто закрыла глаза. Это была мольба — чтобы Хубертссон замолчал. Но он не замолкал, а продолжал говорить, постукивая костяшками пальцев по мрамору подоконника:

— Ведь о тебе прекрасно заботятся, полагал Циммерман. Так что Эллен и ее супругу лучше думать о будущем и родить нового ребенка... — Он хохотнул. — Старый болван начисто забыл, что она — вдова.

Он замолчал, давая понять своей позой, что скоро уйдет.

— Н-да, — проговорил он наконец. — Вот так, наверное, и получилось, что в доме появился приемыш — Маргарета...

Усталость наваливается с такой силой, что я уже не знаю, по-прежнему ли моя рука покоится в руке Хубертссона или нет. Но это не важно. Довольно того, что она там была.

Я все еще в своей заводи. Она зеленая и прозрачная, как стекло. В ней видно далеко-далеко. И можно даже разглядеть сестру мою Маргарету.

Она улыбается, сидя в раздолбанной машине Класа, и слушает его голос, звучащий из радио. Для Маргареты нет радостнее момента, чем когда она мчится из пункта А в пункт Б на такой скорости, что ей кажется, за ней никому не угнаться. А сейчас есть и дополнительные основания радоваться: во-первых, она, километр за километром, удаляется от Кристины — этой психованной! — а во-вторых, она приближается к Норчёпингу и Биргитте. А кроме того, она наконец разобралась, что к чему, и на сегодня у нее запланировано очередное доброе дело. Она — настоящий скаут, моя младшая сестренка!

Биргитта, напротив, никаких добрых дел на сегодня не планирует, она шлепает по Норчёпингу вдоль по Северной Променаден в туфлях на размер больше и прикидывает, как бы ей попасть в Муталу. Автобус исключается, но остается еще поезд. Ей и прежде случалось прятаться в поездных туалетах, и на куда больший срок... Но прежде хорошо бы дернуть сигаретку, а в кармане всего лишь полкроны. Как раздобыть курева, когда в кармане только шиш, а? Кто бы знал?

Их орбиты обращаются одна внутри другой, и обе медленно смещаются в общем направлении. Все идет как надо. Я могу еще глубже погрузиться в мою заводь.

Я тону!

Вода заполняет мою глотку и гортань и выливается из открытого рта на шею и грудь. Я кашляю, не открывая глаз, потому что мне нужны все мои силы на одно-единственное: прокашляться, поймать губами воздух... Спасите меня, тону!

Кто-то так резко задирает кверху мое изголовье, что голова моя валится вперед.

— Господи, — произносит кто-то вполголоса. — Я только хотела дать ей соку, я же не знала...

— Ты не виновата, — произносит Черстин Первая. — Помоги теперь, нагни ей голову!

Голова моя мотается из стороны в сторону, но я даже не пытаюсь ее удержать. Потому что теперь я уже знаю, что потеряла, чего мне стоил последний приступ.

Я не могу глотать. И никогда больше не смогу.

Если хочешь — вот моя рука.

Только знай: я не сверну с пути,

Чтоб испить всю нежность до глотка.

Я пришел, но мне пора идти.

Мне пора — за музыкой дорог,

Что всю жизнь манит издалека.

Я ведь странник, гость на краткий срок.

Если хочешь — вот моя рука.

Яльмар Гуллберг

Маргарета гасит окурок. Едва за Кристиной захлопывается дверь, она откидывается на спинку старинного венского стула и потягивается. Со стола лучше убрать прямо сейчас, от греха подальше. Чтобы с их милостью не случилось сердечного приступа, если вдруг они вернутся слишком рано и увидят, что посуда не убрана с самого завтрака.

Она всегда поражалась тому, что Кристина, до мелочей перенявшая все обычаи и коды образованных обывателей, так и не поняла, что безупречная чистота в доме у них не очень-то ценится. Не то что тело и тряпки. Ухоженное тело, приличные шмотки и засранное жилье — это вроде пароля. Выметенные углы отдают буржуазной мелочностью. А то и пролетарским комплексом неполноценности. Только тот, кому есть что скрывать, может так все вокруг себя вылизывать.

В этом отношении сама она куда четче, чем Кристина, усвоила стиль жизни того слоя, к которому обе теперь принадлежали. Ее квартира в Кируне пребывает в состоянии вечного хаоса. Ну и что, ведь все те, кому случается зайти навестить ее, — тоже физики, как и она сама, и понимают, в чем юмор, когда она, извиняясь, повторяет дежурную шутку:

— Энтропия-то возрастает. Особенно у меня дома.

Хотя вообще-то она с удовольствием пожила бы, как Кристина. Приятно ведь, когда утренний свет сочится сквозь хрустальной чистоты оконные стекла, когда широкие половицы на кухне выскоблены до нежной замшевой белизны, а тряпичный половичок отстиран так, что видны тончайшие цветовые переходы. Но сколько же это стоит труда! И денег — ведь и Эрик, и в особенности полученное им наследство, — тоже непременное условие такой Кристининой жизни. Сама Маргарета всегда предпочитала держать своих мужиков на некотором расстоянии, даже тех, у кого имелись тугие кошельки. Самое противное в большинстве мужчин — что они метят в главные герои не только собственной жизни, но и жизни своей женщины, а Маргарете как-то совсем неохота стать эпизодическим персонажем собственной биографии.

Теперь она, по крайней мере, сходит и посмотрит, что тут и как. Вчера вечером она видела в гостиной шкафчик, и он ее заинтересовал. Он напоминал маленький алтарь, — покрытый белой скатертью, с оловянными подсвечниками и старой фотографией юной круглощекой Эллен. Есть все основания подозревать, что шкафчик этот хранит в себе тайны. И весьма любопытные.

Вымыв посуду, Маргарета вытирает ладони о джинсы и приоткрывает одну створку дверей в гостиную. Она чуть поскрипывает. Кухня уже залита утренним солнцем, а тут по-прежнему серый рассветный сумрак. Маргарета стоит в дверях и оглядывается, потом качает головой. Теперь она видит то, чего не видела вчера. Кристина сделала из своей гостиной храм Святой Эллен. Повсюду — ее реликвии, понятные для того, кто умеет толковать знаки: скатерка с коклюшечными кружевами, незатейливая ваза для фруктов из прессованного хрусталя, которая прежде стояла в гостиной Эллен, ржаво-красные томики пятидесятых годов — собрание сочинений Мартина Андерсена-Нексе. Не говоря уже об иконе в серебряной рамке на алтаре. О самой фотографии.

Но Эллен не нужно храма. Она не была святой, просто женщиной, правда наделенной необыкновенным талантом материнства. Но она могла и выбранить девочек на все корки, так что молоко сворачивалось и мухи валились в обмороке с кухонного окна. Вдобавок она была прижимистая. Альбомы для рисования и цветные мелки считались щедрым подарком и приберегались к Рождеству и дням рождения, остальное время приходилось рисовать шариковой ручкой на старых конвертах и оберточной бумаге. Но это-то ладно. Хуже было с завистью, ядовито-зеленым стеклянным осколком, который пару раз вспыхивал в глазах Эллен. По одному и тому же поводу. Из-за школы.