– Августа, вы – юная. Потому что… вы чисты… как снег нашей России. Я перед вами – ничтожество. И вы правы. Я должен уехать. Немедленно. Может быть, прямо сейчас.

Августа глотнула золотистого вина из хрустального, обрамленного в серебро бокала. Молчала. Долго, задумчиво молчала… А потом вдруг грустно усмехнулась:

– Боже мой, что есть человек! Уехать – это лучшее, что вы можете сделать, но… Я-то не готова сейчас вас отпустить! Господь простит меня. Я одна. Я не могу даже ни с кем поговорить о главном… самом главном на родном языке.

Сергей упал на колено.

– Что я могу сделать для вас?

– Ничего. Ничегошеньки, кроме одного: берегите себя. И постарайтесь, несмотря ни на что, быть счастливым.

– Без вас?

– Без меня.

Августа поднялась, а Сергей, не вставая с колен, целовал край ее платья.

– Встаньте, Сережа. Вот что я думаю. Мы отправимся кататься по городу. Я расскажу вам о Милане и вообще об Италии. Вы мой гость. Важный и дорогой. Это так. Поверьте.

– Я люблю вас, Августа…

Дни в белом палаццо, к счастью Сергея, протекали медленно, время словно перестало торопиться. Каждое утро Ошеров завтракал вдвоем с Августой, а потом княжна прятала лицо под дымку вуали, и они отправлялись на прогулку в коляске. Обедали непременно все вместе, как было заведено, вместе с Марио и госпожой Дараган. Сергей чувствовал, как в тихом свете бесконечного обаяния «белой принцессы» затягиваются его душевные раны. С княжной он больше не заговаривал о любви, хотя о другом, важнейшем, они говорили и не раз.

– «Человек – мера всех вещей», сказал Протагор из Абдер, но невозможно с ним согласиться в полной мере, – говорила Августа. – Мне более по сердцу слова блаженного Августина, коими он открыл свою «Исповедь»: «Ты нас создал для Себя, и наше сердце будет неспокойным, пока не упокоится в Тебе». Можно быть довольным жизнью, но счастливым можно быть только в Господе, Который воистину создал нас для Себя. Мы же считаем жизнь нашу своей только и делаем с ней, что пожелаем. Философия лукавого нашего века на том и возводится, что человек – мерило всего. И мы идем к гордыне, к безбожию в конце концов. Да, мы мало чем удалены от Ангелов, как сказал псалмопевец, но наше естество в том, что мы – образ Господень. Остальное – не главное. И получается, что мера всех вещей – Христос. И мы настолько люди, настолько подобны Христу.

Заметно было, что все передуманное за годы уединенной жизни Августа торопиться излить, наконец, перед человеком, который способен ее выслушать и понять. Но Сергей не спешил соглашаться с ней.

– Я далек от этого, княжна. Помню маленький наш храм, чтение дьячка нудное, из коего ничего разобрать невозможно, образ прокоптелый, почерневший – Спаса, о Коем говорить изволите… Вот и вся вера. Мужики в великие праздники, простите, ваше сиятельство, так надираются, что хоть святых выноси. Не по мне это. Ради веры подобной ни счастием своем, ни, тем паче, жизнью жертвовать не буду.

– Не понимаю, – Августа с недоумением посмотрела ему прямо в глаза. – Как же вы воевали-то? С чем в бой шли?

– Как с чем? – теперь Сергей удивился. – С именем России и матушки Екатерины. За Отечество и государыню жизни не жаль!

– А… Бог?

– Бог? Кто знает, что, какой Он? Ох, Августа Матвеевна, не думал я об этом.

– Неужели и не молились никогда, в душевной потребности?

– Я молитв не знаю. Матушка учила, да забыл.

– А… сердцем?

– Сердцем?

Тут Сергей задумался. Вспомнил свое «Господи, помилуй!» в самую страшную минуту своей жизни, когда ополоумевший мальчишка из Ермиловой команды хотел запытать его насмерть. Да ведь и не раз еще слова молитвы, хоть и краткие, самые простые, находились. Так вера… есть у него вера ?

Августа по-своему истолковала его молчание.

– Мы о разных вещах говорим, – с грустью вздохнула она. – И убедить мне вас невозможно. Про себя лишь скажу: кабы не Христос, не смогла бы я жить, как сейчас живу. Только Он мне силы дает, и веру, и надежду. Он и любовь моя. Простите, что так говорю, о сем молчать надобно. Но о подобных предметах, верно, каждый может только за себя говорить…

Поздним вечером Марио позвал за собой Сергея, и они по винтовой лестнице поднялись в чердачное помещение, где Бельцони показывал русскому дворянину звезды в телескоп и говорил о каждой звезде, словно о доброй знакомой. Оказалось, что итальянец прекрасно знает французский, поэтому с Сергеем они общались вполне свободно. (Ошеров в который раз благословил дядюшку Дмитрия за то, что тот едва ли не силой заставлял его учить языки).

– Я гадаю по звездам, – говорил Марио, – тайком от принцессы. Мадонна гневается на меня за гороскопы, называет это колдовством и нечестием. Но она не против науки, и потому, когда я перехожу в беседе с нею к своим научным наблюдениям, выслушивает меня со вниманием.

Марио действительно причудливо сочетал в себе астролога и астронома.

– Верно, ваши звезды не всегда говорят правду? – улыбнулся Сергей.

– Я мог бы продемонстрировать вам, – уклончиво отмечал Марио, – рассказав по звездам ваш грядущий жизненный путь.

– О нет, не надо! – запротестовал Сергей. – Я не хочу знать, что будет со мною… даже если и не вполне верю вашим звездам.

– А я и без звезд могу сказать вам, что линия жизни вашей пересекается с линией жизни принцессы. Не бросайте ее! Она одна, стойкая и прекрасная. И не смущайтесь тем, что она дочь императрицы.

– Верно, мадонна не похвалила бы вас за такие слова.

– Она за многое меня не хвалит. Но ни один человек в мире не желает ей счастья так, как я!

Иногда Августа садилась за клавесин. Она знала, что – увы! – слабый музыкант, и до Марио ей в этом искусстве далеко. Но слабость к музыке была сильнее этого понимания, и она частенько играла – для себя. А теперь и для Сергея, которому казалось прекрасным все, что бы ни делала княжна…

В беломраморную просторную гостиную со светлой, дорогого дерева мебелью, проникал лунный свет через занавешенные окна, наполняя пространство серебристой зыбкой тайной. Золотые свечи плакали и пылали, вплетая теплый свет в холодное лунное сияние. Звуки, золотистые, как свечи, перекатывались звонкими горошинами, вырываясь в воздух с клавиш… Сергей не замечал ошибок в игре Августы – ведь все, к чему бы она ни прикасалось, становилось для него неотразимым. Звуки, торжествующие и нежные, сливались в бравурную мелодию, в которой вдруг пробивались мгновения невыносимой печали. Как лунный свет и золото свечей…

– Чья это музыка? – спросил Сергей, когда клавесин замолчал, а Августа замерла неподвижно, и на слоновой кости клавиш недвижимо лежали тонкие пальцы, казалось, тоже выточенные из слоновой кости.

– Моцарта! – отвечала княжна с восторгом. – Юный музыкант из Австрии. Ему нет еще и двадцати. Года три… или четыре тому назад, я слушала его игру, здесь, в Милане. Помню, все газеты наперебой, с упоением принялись восхвалять приехавшего в страну музыки юного австрийца, несмотря на возраст – ему едва исполнилось четырнадцать! – изумлявшего старейших мастеров. Он пребывал в Милане с отцом, давая концерты, неизменно заканчивающиеся триумфом… На месте Ее Величества Екатерины я бы пригласила Моцарта в Россию.