— Как будто у него и без того мало сыновей, — проворчал Агамемнон.

Даже если Парис услышал его слова, он не обратил на них внимания.

— Эней, дорогой мой двоюродный брат, я вижу, ты не дашь мне досказать мою историю. Может, оно и к лучшему.

Парис сделал еще глоток вина.

— Я не стану больше отвлекать наших любезных хозяев от трапезы.

Он сел и поставил кубок на стол.

— А почему твой отец, царь Приам, хотел избавиться от тебя? Почему тебя бросили в горах?

Конечно, этот грубый, бесцеремонный вопрос задал Агамемнон.

Слуги внесли подносы с угощением — вареная козлятина, тушеная баранина, жареная свинина, — и мы продолжили разговор, уже наполнив тарелки.

— Потому что…

Тут вошла вторая вереница слуг, неся колбасы с пряными травами, кувшины с медом, горшки с дикими фигами, персиками и, наконец, блюда с козьим сыром и орехами.

Между соседями по столу завязалась непринужденная беседа о приятных пустяках. Но голос Агамемнона опять перекрыл негромкие разговоры:

— Так ответь же, славный царевич, почему твой отец приказал выбросить тебя из дворца?

Парис не ответил, его рот был занят: он жевал мясо.

— А, молодой человек, не пытайся увильнуть от ответа! — проговорил Агамемнон с притворной шутливостью.

Парис спокойно дожевал, проглотил и произнес:

— Если вам угодно знать, я расскажу. Боюсь только, это привнесет печальную ноту в наш веселый пир. Моему появлению на свет предшествовало дурное предзнаменование. Матери приснилось, будто у нее родится пылающий факел. Сон истолковали так, что я стану причиной гибели Трои. Этого предсказания и попытались избежать.

Я услышала в голосе Париса легкую дрожь. Будь проклят Агамемнон, который вынудил его произнести эти слова — слова, которые причиняли ему страдание.

— Так вот почему Приам сказал: «Пусть лучше падет Троя, чем погибнет мой прекрасный сын!» Теперь понятно, — произнес мой отец и вытер рот. — Отдаю дань мужеству твоего отца!

— А ты бы разве иначе поступил, окажись я на месте Париса? — поддразнил его Кастор.

Отец засмеялся.

— Не знаю. Возможно, разумнее было бы отнести тебя в Тайгетские горы, как поступают другие родители с неудачными детьми.

— Тогда тебе следовало бы отнести нас обоих, — заметил Полидевк. — Мы с братом не выносим разлуки друг с другом.

— Такое случается совсем не часто, — сказал Агамемнон. — Царские семьи в наше время не обрекают своих детей на смерть. Только в самых крайних случаях.

Он сделал большой, долгий глоток, медленно опустил кубок на стол, откинулся на спинку стула и стал разглядывать Париса.

Матушка, сидевшая рядом с Агамемноном, обратила взор на гостей.

— А вы женаты? — весело спросила она.

Но я поняла, что вопрос был не таким уж невинным и относился более к Парису, нежели к Энею.

— Да, госпожа, я женат, — ответил Эней. — Я имею честь быть мужем Креусы, дочери царя Приама.

Он вежливо наклонил голову, и его черные волосы блеснули, как вороново крыло, в полосе света от факела.

Матушка приподняла бровь.

— Вот как! Значит, ты зять самого царя! Но кажется, было предсказание, что твои потомки…

— Довольно предсказаний на сегодня! — воскликнул Парис, подняв руку в предупредительном жесте. — От предсказаний портится аппетит, мы не сможем воздать должное отменным яствам и прослывем невежами!

Я почти не видела Париса. Он сидел рядом со мной, и, чтобы увидеть его, нужно было повернуть голову вбок. Едва я попыталась это сделать, как перехватила пристальный взгляд матери.

— А ты, Парис, женат? — не унималась она.

— Нет, не женат. Но каждый день молю Афродиту, чтобы послала мне жену по своему выбору.

Кастор рассмеялся и прыснул вином на стол. Попытавшись вытереть пятно, он только размазал его.

— У тебя неплохое чувство юмора, — задыхался Кастор.

— Он так часто повторяет эти слова, что сам поверил в них, — пояснил Эней. — Он всегда отвечает так на уговоры отца жениться.

— Он еще молод для брака, — проговорил Менелай, и я вдруг осознала, что это были его первые слова за время ужина. — И настолько умен, что сам это понимает.

— Сколько тебе лет, Парис? — спросила матушка все с той же напускной веселостью.

Почему она невзлюбила его?

— Шестнадцать, — ответил Парис.

Шестнадцать! Он на девять лет моложе меня!

— Не муж, но мальчик! — заметил Агамемнон. — Хотя именно в этом возрасте у пастухов принято обзаводиться семьей.

— Он не пастух! — не удержалась я.

— Но я был пастухом, и очень неплохим, — быстро ответил Парис. — Прекрасное время, моя жизнь в горах. Кедры отбрасывают синие и пурпурные тени, дует южный ветер, кругом водопады и поляны цветов. Воспоминания о тех днях, когда я пас стада, согревают мне душу.

— А эта гора, она очень высокая? — спросила Гермиона.

— Да, очень. Высокая и широкая, а ее окружает множество вершин поменьше. Конечно, она не так высока, как гора Олимп, на которую ни один смертный не в силах подняться, но ближе к вершине путника подстерегают и туман, и холод. Вполне можно заблудиться.

В этот момент гостям представили особенное блюдо. Хорошенькая служанка указала на котел, который ввезли на тележке, и объявила:

— Черная похлебка, которой славится Спарта!

Слуга шел за тележкой и разливал похлебку. Черная кровяная похлебка! Переварить ее может только желудок подлинного спартанца. Однажды чужестранец, попробовав ее, сказал: «Теперь я понимаю, почему спартанцы так храбро идут на смерть: им милее гибель, чем такая еда!»

Я с детства привыкла к этому очень питательному кушанью и не находила его вкус таким уж отвратительным, однако предпочитала миндальный суп. Черный цвет этой чечевичной похлебке придавала бычья кровь, а резкий вкус объяснялся тем, что в нее добавляли большое количество уксуса и соли. Слуга налил мне похлебки и посыпал сверху козьим сыром. От угощения исходил своеобразный запах, напоминавший тот, который ветер приносит с места только что совершенного жертвоприношения.

Дошла очередь и до Париса с Энеем. Все взоры устремились на них. Они улыбнулись, подняли чаши. Эней сделал глоток, и его лицо исказилось, как от боли. Он держал жидкость во рту и мучительно пытался проглотить, но горло свело судорогой. Парис поднес чашу к губам, выпил ее содержимое залпом, до дна — и поставил на стол пустую чашу.

— Что ж, по праву эта похлебка так знаменита! — сказал он.

Я поняла, что он выпил все одним глотком, чтобы не почувствовать вкуса.