Когда же три часа спустя Кевин появился с ослепительно-белым гипсом на руке, доктор Голдблат похлопал нашего сына по спине и снова восхитился, мол, какого смелого маленького мужчину я воспитала, а ортопед бесстрастно уточнил характер перелома, опасности заражения, важность сохранения гипса сухим и назначил дату следующего визита. Оба врача любезно не упомянули тот факт, что персоналу пришлось менять грязный памперс нашего сына; Кевин больше не вонял. Я тупо кивала и наконец украдкой взглянула на Кевина. Он смотрел прямо на меня, словно говоря: я тебя не выдам. Мы стали соучастниками.

Я его должница. Он знал, что я его должница. И буду его заложницей еще очень долго.

По дороге домой я болтала без умолку («То, что мамочка сделала, очень, очень плохо, и ей очень, очень жаль» — отстраненное употребление третьего лица наверняка придавало моим сожалениям двусмысленность, как будто я уже винила в случившемся какую-то воображаемую подругу). Кевин молчал. К отчужденным, почти высокомерным выражением лица, с пальцами правой, загипсованной руки, по-наполеоновски заложенными за рубашку, он сидел на переднем сиденье, распрямившись и смотрел на мелькающий за боковым окном Таппан- Зи-Бридж, как генерал, выигравший битву, раненный в ней и теперь купающийся в восторгах толпы.

На мою долю подобного хладнокровия не выпало. Избежав полицейского и общественного преследования, я была приговорена к еще одному тяжелому испытанию. Доктор Голдблат проглотил бы вздор вроде того, что я налетела на Кевина, но с тобой подобный номер не прошел бы. Я и представить себе не могла, как смотрю в твои глаза и несу явную чушь,

— Эй! Где вы были, ребята? — крикнул ты, когда мы вошли на кухню. Ты стоял к нам спиной и намазывал арахисовое масло на крекер.

Мое сердце колотилось как бешеное. Я все еще понятия не имела, что скажу тебе. До того момента я ни разу преднамеренно но не делала ничего, что угрожало бы нашему браку — или нашей семье, — однако была уверена: если что-то и подтолкнет нас к краю пропасти, то именно это.

Ты повернулся к нам. Твои губы были усыпаны крошками.

— ...Боже, Кев! — воскликнул ты, глотая непрожеванный кусок. — Что с тобой случилось, черт побери?

Ты поспешно обтер ладони и упал на колени перед Кевином Мурашки побежали по всему моему телу, как будто сквозь меня пропустили электрический ток. Меня охватило отчетливое предчувствие: еще - одна -две - секунды - и - ничего - уже - не - будет так-как-прежде. И прошиб холодный пот. Как будто видишь несущуюся навстречу машину, и уже слишком поздно вертеть руль.

Однако неминуемое столкновение было предотвращено и последний момент. Ты привык доверять версии сына, а не жены и потому обратился прямо к Кевину. На сей раз ты ошибся Если бы ты спросил меня, клянусь — или, по крайней мер»-, мне нравится так думать, — я бы покаялась, я бы сказала тебе правду.

— Я сломал руку.

— Я вижу. Как это случилось?

— Я упал.

— Откуда?

— Я испачкал штаны. Мамочка пошла за салфетками. Я упал со стола. На... на мусоровоз. Мамочка отвезла меня к доктору Голдблату.

Ловко. Очень, очень ловко, хотя ты не мог оценить его лов кость. История прозвучала гладко, она была подготовлена. Ни одной противоречивой или лишней детали. Кевин пренебрег нелепыми фантазиями, коими большинство его сверстников оправдывают пролитый сок или разбитое зеркало. Он овладел искусством лжецов, продвигающихся по жизни с помощью лжи: держись как можно ближе к правде. Хорошая ложь собрана по большей части из кубиков фактов, из которых можно легко сложить и пирамиду, и платформу. Он испачкал штаны. Он ясно помнил, что, когда я второй раз меняла ему памперс, в коробке закончились влажные салфетки. И так иди иначе, но он действительно упал с пеленального стола. Его мусоровоз в то время действительно стоял на полу детской — я вечером проверила. Более того, восхитилась я, он понял, что простое падение на пол с высоты трех футов вряд ли может закончиться переломом; необходимо — по неудачному стечению обстоятельств — приземлиться на какой-то металлический предмет. И в его короткую

историю были вплетены изящные штрихи: месяцами избегаемая мамочка сделала его историю трогательной и фантастически похожей на настоящую; доктор Голдблат тебя успокоил: твой счастливый, здоровый мальчик уже в порядке. И пожалуй, самое поразительное то, что Кевин не позволил себе, как в больнице, бросить на меня заговорщический взгляд, чем немедленно разоблачил бы себя.

— Г осподи! — воскликнул ты. — Как же тебе, наверное, больно!

— Ортопед говорит, что это открытый перелом, — вклинилась Я. — Лопнула кожа, но рана чистая и должна хорошо зажить.

Вот тут мы с Кевином посмотрели друг другу в глаза и мысленно заключили договор. Я продала душу шестилетнему ребенку.

— Позволишь мне подписать твой гипс? — спросил ты. — Видишь ли, такова традиция. Все друзья и родственники расписываются на гипсе и желают поскорее выздороветь.

— Конечно, пап! Но сначала я должен сходить в туалет.

Кевин неторопливо удалился, размахивая здоровой рукой.

— Я не ослышался? — тихо спросил ты.

— Кажется, нет. — Многочасовой страх, как статическое упражнение, высосал из меня все силы, и впервые я меньше всего думала о приучении нашего сына к горшку.

Ты обнял меня за плечи.

— Представляю, как ты испугалась.

— Это была моя вина, — сказала я, смущенно поеживаясь.

— Ни одна мать не может ежесекундно следить за ребенком.

Ах, если бы ты не проявил такую чуткость!

— Да, но я должна была...

— Тс-тс! — Ты поднял указательный палец, и мы услышали тихое журчание, доносившееся из ванной комнаты: истинная музыка для родительских ушей. — Как ты думаешь, это от шока? — прошептал ты. — Или он теперь боится упасть с пеленального стола?

Я пожала плечами. Я все еще не была убеждена, что приступом ярости из-за очередного испачканного памперса так запугала нашего мальчика, что он решил пользоваться унитазом, хотя достижение Кевина наверняка имело отношение к нашей стычке в детской. Меня вознаградили.

— Это необходимо отпраздновать. Пойду поздравлю парня...

Я положила ладонь на твою руку.

—Не спугни удачу. Не поднимай слишком много шума. Пусть он спокойно закончит. Кевин предпочитает тайные достижения.

Произнося эти слова, я прекрасно понимала, что не следует считать пи -пи в унитаз признанием поражения. Кевин выиграл главное сражение; примирение с горшком было чем-то вроде пустячной уступки, которую великодушный победитель может швырнуть поверженному врагу. Наш шестилетний сын успешно втянул меня в нарушение моих же правил. Я совершила военное преступление, за которое — если бы не милосердное молчание моего сына — мой муж передал бы меня Гаагскому трибуналу.