— Пусть остаются. Там ничего существенного — шмотки, книги. Выброси.

— Как ты можешь так говорить! В этих вещах наша общая жизнь.

— Извини. Я не это имел в виду. Просто не хочу, чтобы они были у меня.

— У тебя теперь вещи получше?

— И жизнь получше.

— Знаешь, я тебя ненавижу. — Прямота признания уязвляла. — Очень сильно. — У Петры на глаза навернулись слезы. — Ушел, а обо мне не подумал. Как жестоко! Но ты всегда был такой. — Она говорила все громче. — Даже Дороти не навестил, хотя знал, что она умирала.

Паб притих и стал прислушиваться.

— Тебе на нее наплевать! На меня, на всех нас! Пришел всех похоронить, будто мы умерли. Подонок! Чтоб ты СПИД подцепил. И рак тоже, и подох в одиночестве. Чтоб ты обожрался наркотиков и твоя печенка распалась.

Петра гнала высоченную волну горя, худое тело натянулось, как стальной буксирный трос. Она источала оскорбленное достоинство и переполнялась холодной брехтовской правоты.

— Буду вечно тебя презирать! — Она дернула головой и ударила Джона по щеке. Она продолжала бы его бить. Но железная рука перехватила кисть, вывернула за спину, и Петра рухнула на колени. Между ними стоял Хеймд.

— Черт! — Из-за стола на него полез Клив.

Послышался звонкий шлепок, будто Хеймд отбил в регби мяч, и Клив опрокинулся на стул.

— А вы двое не вздумайте. — Хеймд указал на Дома и Пита.

Из-за стойки угрожающе вышел бармен.

— Пошли в машину, пока хуже не стало, — проговорил Хеймд. Джон повернулся к Петре. — С ней все в порядке. В машину!

Джон откинулся на заднем сиденье. «Мерседес» показался невероятно большим, а сам он крошечным.

— Хочу дать вам совет, — обернулся Хеймд.

— Никаких советов.

— Да ладно… Вы сидите там и думаете: как бы все исправить? Послать цветы? Пригласить на обед? Купить подарок? Поймите, это похороны, и все, естественно, расстроены. Но не только похороны: ваши знакомые не проглотят того, что случилось, и вам ничего не исправить. Забудьте.

— Они мои друзья. Как я могу забыть?!

— Были друзьями. А теперь нет. Они вас терпеть не могут. Не представляете, скольких рок-музыкантов и кинозвезд я доставлял к их исконным корням, потому что у них внезапно начинало зудеть прошлое. Обратно в никуда. На маленькие терраски, в грязные кабачки. «Потряс, Хеймд, вот сюда я ходил в школу! А это был магазин моей тетушки. На этой автобусной остановке я первый раз потрахался». А в конце всегда одно и то же — слезы. У меня на руке длиннющий шрам, и получил я его от шахтера — лучшего друга одного гитариста. Мы ехали в Ноттингем, а сзади сидел Трев такой, Трев эдакий. И все-то у них было вместе, даже девчонок одних тянули. Трев — единственный друг, остальные так, потому что — звезда. Он бы умер за Трева. Не пришлось. Я чуть не умер. Милейший Трев полез на него с отверткой. Дело в том, что это не ревность, хотя многие полагают именно так. Не все настолько корыстолюбивы — представляют, что такое деньги, что на них можно купить, а чего нельзя. И что чего стоит. Не дает покоя ваш успех, выводит из себя, лишает всяких отговорок. Они не могут сказать: «Вот если бы у меня было такое же образование, я достиг бы того же». У них все то же, что и у вас. Вы одинаковые. И поэтому вы — постоянное напоминание, что им не обломилось. Вы всегда можете вернуться, а им не пробиться вперед. Вам не простят. Так что забудьте, забудьте о них.

— Где предел вашей мудрости, Хеймд?

Шофер невесело рассмеялся и поставил кассету Ли. Ее жаркий, обнаженный голос поплыл по машине.

Новый дом был белым. Белым снаружи и белым изнутри. Таким его видел Джон. Но Сьюзи поправила — не белым, а цвета сырого йогурта, беленого полотна и пены горной речки. Жилище Джону не понравилось: все равно что обитать на облаке — в зале отлета на небеса. Убивала непрактичность всего окружающего.

— Все равно что завернуться в стерильное полотенце. Тебе не хочется запятнать тут все чернилами?

Ли ткнулась носом ему в ухо.

— Пойдем для начала запятнаем простыню.

Так они начали сложный гавот сожительства.

Скоро Джон привык к дюжине маленьких белых удобств, о которых раньше не имел представления: к холодильнику, который сам выдает ледяные кубики, фарфоровой подставке для часов, бумажнику, ключам, серебряному подносу на колесиках, биде, реостатам для регулировки силы света, лимоновыжималке, фильтру, камерам наблюдения, пароварке для спаржи. Его восприятие мира богатых сравнялось с его уровнем. Теперь у него был собственный маленький кабинет с видом на вполне зрелый цветущий белый сад. На светлом столе красовалась пачка пугающе глянцевой бумаги. Джон удалялся в него после завтрака с намерением пописать, но глаза скользили и буксовали на обнаженных поверхностях, вниманию не удавалось ни за что зацепиться, слова и предметы бесследно таяли. Ни малейшей шероховатости, ни одной песчинки в раковине, чтобы зародилась жемчужина. Ум начинал бесцельно рыскать, и он ему подчинялся — бродил по дому, варил кофе, принимал ванну, заглядывал в шкаф, где лежали аккуратные стопки выстиранных простыней, салфетки и рубашки.

Но его это не мучило: муза ушла, не шепнув ни единого звука. Наоборот, он испытал облегчение, будто проснулся и не ощутил привычной боли. Наступило бесформенное и бесцельное довольство. Он улыбался, грыз ногти и, приглушив звук, смотрел видео. Ел легкие завтраки, пил легкую содовую, вел легкие разговоры. Все прекрасно и мило. И рядом Ли. Дом ей очень подошел — обитая ватой и шелком подарочная упаковка. А внутри, как сказочная жемчужина, разместилась она. Джон по-детски ею восхищался. Красота и блеск неподвластны пресыщению. И Джон не мог на нее насмотреться. Колбочки и палочки в сетчатке глаза начинали сильнее вибрировать, отражая ее сияние, а Ли нравилось, когда на нее смотрели. Она выходила и вновь появлялась в его боковом зрении, позировала и представлялась. Прекрасная спарка эксгибициониста и наблюдателя, почитателя нарциссизма и эпикурейца, звезды и аудитории.

И конечно, оставался секс. Ли срывала аплодисменты, бесконечные овации, летящие букеты и вызывала бурление в крови. Они трахались часами везде и повсюду. Падали друг на друга, как паралитики. Ли роняла Джона на пол в коридоре, становилась на колени на столе, усаживалась перед ним в кресле и начинала не спеша мастурбировать. А он смотрел и испытывал бесконечное восхищение. Ли постоянно до себя дотрагивалась — потирала соски, когда разговаривала по телефону, а когда читала газету или смотрела телевизор, ворошила волосы на лобке. Просто грелась на солнце, а руки блуждали по телу. Джон наблюдал, а когда наставало время, без слов дотрагивался пальцем до влажных ягодиц. И они сливались в едином сверкающем вихре.

Они уяснили истину, обычно доступную лишь одинокому, пристрастному к порнографии мужчине: утоление аппетита не ликвидирует голод, наоборот, обостряет его. Узнавание не ведет к пресыщению, но углубляет тайну. Джон от страсти сходил с ума. А Ли сияла, купалась в лучах славы, милостиво выходила на бис, отвешивала низкие поклоны и вполне наслаждалась его обожанием. Все шло хорошо.