По вечерам они принимали киношников, газетчиков, музыкантов, модельеров — народ, народ, народ.

Какой-то похожий отталкивающей внешностью на рептилию мужчина ущипнул Джона за шею и, зыркнув на Ли из-под дряблых, как мошонка, век, спросил:

— Не понимаю, что за хреновину вы с ней сотворили, но выглядит она потрясающе. Я знаю Ли многие годы, но никогда она не была так чертовски блистательна. Смотрю и чувствую, как набухает грыжа. Ей надо показаться в таком виде в Лос-Анджелесе — заработает на два миллиона больше. Зачем она связалась с этой театральной дешевкой? Поговорите с ней, Джон. Я бы таким договором подтерся.

— Ты с ней поговорил? — Стюарт поймал Джона на кухне. В доме присутствовали все персонажи действа под открытым небом в Глостершире. — Ты поговорил с ней о пьесе?

— Нет. С какой стати?

— Мы вскоре начинаем репетиции. Мне важно знать, она заглядывала в текст?

— Как будто бы читала. — Джон предпочел проявить лояльность.

— Хорошо. А то я наговаривал ей на автоответчик, а она так ни разу не отзвонила. К актерам не подступись, когда они учат текст или как там это у них называется. Может быть, я веду себя уж слишком как нянька. — Он взял с подноса поджаренный ломтик хлеба с икрой и щелчком отправил целиком в рот, как выпендреха мальчик из хора. — Мы можем как-нибудь поговорить подольше? Уютненький ленч или что-то в этом роде? Хочу просить у тебя совета, так сказать, о жизненных делах на художнический взгляд. Да и ленч — вещь небесприятная. — Он сбил с лацкана Джона воображаемую пылинку. — Твоя Ли, я смотрю, совсем изнежилась. Наверное, целые дни проводите в постели. Излизал с макушки до пят. Кончай. — Стюарт хихикнул. — Уж больно она для Антигоны сочна. А мне надо, чтобы выглядела загнанной и опустошенной. А то прямо какой-то фестиваль «Плейбоя». Пусть будет растрепанной, а не влюбленной.

В углу огромной гостиной стоял Оливер Худ и сверкал глазами на более богатого, более процветающего, но менее читаемого выходца из Калифорнии. Он походил на Хереворда Бдящего[59]в сражении при Гастингсе.

— Вы ангел, что все это терпите. Всех этих лицемеров у своего очага. — Он потрепал Джона по плечу. — Прихлопните их величайшим успехом. Я уверен, Ли уже по уши погрузилась в Софокла. Господи, как я ей завидую! Представьте, какой восторг должна вызывать первая встреча с фиванцами, если за плечами опыт взрослой жизни! Полное восхищение! Вот проблема классического либерального образования: поглощаешь литературу огромными порциями и слишком рано, когда еще незрел и не в состоянии понять и оценить. Я только что от министра образования. Славный парень, но краснокирпичник[60]и с примитивными вкусами. Я ему говорю: «Дейв, дорогой, вы должны убрать из программ трагедии и сонеты. Пусть на здоровье разбирают комедии, „Двенадцатую ночь“, „Господ из Вероны“, удовлетворяют аппетит к романтическому. Но ради Всевышнего оставьте в покое Принца Датского, не трогайте Просперо, пусть ребята проникнутся к ним благоговейным трепетом, когда возмужают. Они вас потом поблагодарят и наградят титулом человека, который понимает, что в нашем мире все имеет свое время».

Джон кивнул.

— Не думаю, что он что-нибудь предпримет. Спрашивал, не знаю ли я какого-нибудь мюзикла, чтобы сводить супругу ангольского президента.

Джон приподнял бровь и издал сочный с подвизгом звук — единственное, что роднит англичан с морскими котиками.

— Я всегда усердно оберегал Скай от бессмысленного барахтанья в мировой литературе. Легкий вес — пожалуйста: экспериментируй с Хемингуэем и Колетт, а китов до поры не трогай, пока не прольешь взрослых слез. Иногда мне кажется, только это мы и можем сделать для собственных детей. Читать Достоевского до того, как вступили во внебрачную связь? Абсурд!

Джон живо представил, как Оливер читает «Преступление и наказание» сразу после вступления в эту самую внебрачную связь.

— Кстати, если увидите Скай, передайте, что нам пора. Не могу больше выносить общество этих навозных жуков от культуры. Вы, естественно, исключение.

Так случилось, что Джон в самом деле увидел Скай.

— Она была в туалете. — Джон махнул рукой в сторону ванной комнаты.

— Не может быть!

Джон лежал с Ли в кровати, пил шампанское и заедал поп-корном.

— С тощим хмырем с грязной ухмылочкой в древесно-зеленом костюме.

— Бо Деверо. Ну и ну. Вот проходимец! Публицист киностудии. И что она с ним делала?

— Нетрудно догадаться. Стояла на коленях, а на раковине лежала свернутая пятидесятифунтовая рукопись.

— Какая гадость! Он же такой мерзкий. И ему пятьдесят.

— Девица чмокала с видом крайней сосредоточенности. И рубашку на груди задрала.

— Невероятно! А он?

— Отсасывался с полным удовольствием и при этом любовался собой в зеркале — разглядывал нос на предмет угрей.

— Мне это нравится! У него герпес.

— Откуда ты знаешь?

— А как же иначе? У всех публицистов герпес. И как они себя повели, когда ты вошел?

— Невинная крошка оторвалась и улыбнулась, словно занималась чем-то обычным — вроде как натягивала чехол на автоматический зонтик. Сказала: «Привет, Джон! Грандиозная вечеринка. Не возражаешь, мы попользуемся твоей ванной?»

— Животное. А он?

— Здесь самое смешное. Изверг прямо ей на голову — буквально в ухо.

— Боже! Как она снесла.

— Похоже, спешит взяться за Достоевского.

— Что ты сказал?

— Не важно. И Сту, и ее отец интересовались, как у тебя продвигается с пьесой.

— Сто лет не можем начать репетиции. — Ли подлила шампанского. — Сколько недель уже тянется.

— Может, стоит пока прочитать пьесу? У меня случайно под рукой оказалась книга.

— Завтра прочитаю свою роль.

— А почему бы не прочитать все целиком?

— Джон, это работа. А сейчас время постели. Не заставляй меня заниматься делом. — Ли прижалась к нему. — Приди ко мне в ухо.

Джон перехватил ее руку.

— Ли!

— Ну ладно, ладно, расскажи вкратце, что там случилось.

— Антигона — дочь Эдипа.

— Того, что трахнул собственную мать? Наслышана.

— Именно. Она хочет похоронить брата, но ее дядя Креонт заявляет: если кто-нибудь посмеет попытаться это совершить, то будет казнен.

— Мило. А где ее брат?