— За городской стеной.

— И то хорошо. Хоть не на сцене. Не придется партнерствовать с разлагающимся трупом.

— Не придется. Ты его не увидишь.

— Что дальше?

— Антигона помолвлена с Гемоном, сыном Креонта.

— И они намереваются сохранить труп в семье?

— Антигона спорит с Креонтом и намеревается похоронить Полиника.

— И тут в последний момент является сын — семейные объятия с папашей, — он ее спасает, и оба уезжают в сторону заката на троянском коне.

— Не совсем. Креонт замуровывает Антигону в гробницу.

— Миленько.

— Гемон убивает себя, и таким же образом поступает жена Креонта Эвридика.

— Потрясающе! А кто-нибудь остается, чтобы в последней сцене потушить в доме свет?

— Нет. Но в этом вся суть.

— Ясно. А почему запрещается хоронить брата?

— Он пытался завоевать город и убил другого брата — царя.

— Обычный суперкиношный сюжет о жертве кровосмешения. С точки зрения публики, все сводится к тому, уложит ли она парня в ящик, сумеет ли заполучить другого или ее самое закопают. Хичкоковская неопределенность.

— Нет, тут другое. Хор — это некто вроде главного конферансье — с самого начала возвещает, что ей суждено умереть и всем другим суждено умереть.

— То есть раскрывает финал?

— Да.

— Подожди-ка, давай определимся. Значит, пьеса о рожденной в результате кровосмешения девице, которая зациклилась на мертвяке и вынуждает дядьку замуровать себя в склепе? Никаких денег, секса, наркотиков — ничего сильного? И к тому же зрители заранее знают конец. Да как же ей выдержать хотя бы недельный показ, не говоря уж о тысяче лет?

— Две с половиной тысячи, если быть точным, — рассмеялся Джон. — На самом деле пьеса о предначертании. Антигоне предначертано умереть. Она не хочет, но у нее нет выбора. Креонт не желает ее убивать, но у него тоже нет выбора. Оба как бы на рельсах, которые ведут к гибели. Креонт всеми силами пытается предотвратить события. Не меняет положения даже то, что Антигона в конце концов узнает: брат был плохим человеком и не заслужил погребения. Разницы нет — это рок. Сюжет «Антигоны» о нашей неспособности пересилить судьбу.

— И, несмотря ни на что, это хорошая пьеса?

— Великая. Замечательная. Зародыш будущей драмы. Лекало для всего последующего: театра, кино, телевидения.

— Брось, Джон. Какой из этого фильм? Кто купит чушь о предначертании? Кино — это выбор, свободная воля и еще — вопрос: сумею я или нет.

— Неправда! Все ясно с самого начала — прямо из титров. Судьба каждого персонажа. Герой побеждает. Если полицейский показывает фотографии жены и детей, его непременно убьют. Когда героиня принимает ванну, всем ясно: в доме маньяк. А музыка — современный эквивалент древнего хора — дает подсказку. Фильмы сами на рельсах, которые ведут к непременной развязке. Одно действие влечет за собой другое. Можно восстановить в уме диалог, а сюжет известен заранее. Мы верим в иных богов или не верим вообще, но законы драмы остаются прежними. Теми же, что управляют пьесами о Фивах.

— И ты полагаешь, я на это гожусь? — Ли допила шампанское и серьезно посмотрела на Джона.

— Знаешь, кто первый сыграл Антигону в Лондоне? Вивьен Ли.

— Неужели? Я ее люблю. Замечательно! Мне предлагали участвовать в восстановлении «Унесенных ветром». Я отказалась. «Завтра будет новый день». Разве такое изобразишь? Она — моя героиня. Я всегда хотела быть Вивьен Ли. Значит, это судьба. «Унесенные ветром» — прекрасный пример того, о чем мы рассуждаем. Скарлетт О’Хара — прямая последовательница Антигоны. Скажешь, не большее безумие пожертвовать всем ради сожженного дома, чем ради непогребенного брата?

— Все это очень умно. Как ты умудряешься спать по ночам, а не прислушиваться к собственным мыслям? Но, пожалуйста, довольно историй. Давай займемся случайными движениями. Оставим в покое Антигону — пусть гибнет ради похорон хлама. Смелей, сделайся предначертанием моей судьбы!

Когда на следующее утро после часового чтения газеты и посматривания в окно Джон вышел из своего кабинета, он застал Ли в большой белой гостиной. Ли была в старых потрепанных джинсах и майке и держала в руках книгу и карандаш.

— Привет! Что поделываешь?

— Одолеваю чертов текст.

— И пишешь на полях замечания? Я потрясен.

— Вроде того. Редактирую.

— Редактируешь?!

— Ну да. Выбрасываю устаревшие слова, обновляю, делаю удобоваримым.

Джон посмотрел через ее плечо. Страница пестрела пометками. «Это не надо», — значилась перед одной из реплик.

— Ты не имеешь права.

— Имею. Во всех моих договорах есть пункт, согласно которому я могу доводить сценарий.

— Это не сценарий, а пьеса. Здесь нельзя менять ни одной строки.

— Я исправляю только свою роль. Другие не трогаю. Если только они не слишком смехотворные.

— Ли, если требуются сокращения, — это дело режиссера.

— Дело режиссера проследить, чтобы меня хорошо осветили и чтобы продюсер имел все необходимое.

— Мне кажется, твой подход не совсем правильный.

— Нет, Джон, ты сейчас утверждаешь другое, что я не справлюсь.

— Справишься. Но это театр, а не кино. В театре ты никогда не играла. Может быть, стоит познакомиться с правилами?

— Тоже мне сказал, никогда не играла! Плевать я хотела на тебя и на твои правила! Я играла всю жизнь. Начала учиться с четырех лет, заработала кучу хреновых «Оскаров». — Ли поднялась и нервно прошлась по комнате.

— Это другое. Театр — особая дисциплина.

— Нечего вправлять мне сопливую желтозубую английскую муть. Дисциплина! Понимаю, что ты имеешь в виду — провал. Считаешь, что мне не справиться, потому что я мещанка, потому что белозубая, жующая резинку блондинка, у которой сиськи больше коэффициента умственного развития. Господи, ты же должен меня поддерживать, стоять на моей стороне!

— Дорогая, я на твоей стороне. Но если берешься за что-то новое, следует проявить некоторое смирение.

— Ты это о чем? — Ли уперла ладони в бедра и гневно выставила на Джона подбородок. — В чем смирение? Я — чертова звезда! Дьявольски огромная звезда! Мое имя пишут даже в Карачи, а Софокла не выговорят. Смирение не мое амплуа — оно противоречит моим условиям. Такого пункта нет в моем договоре. — Тирада завершилась выходом, от которого у публики в «Ковент-Гардене» захватило бы дух.

Джон вышел на улицу, брел по тротуару и думал. Миновал Чаринг-Кросс-роуд и заглянул к букинисту. Его все больше тянуло к старым изданиям. Темные коридоры изящных слов, истертые, потрепанные переплеты, плотные стопки былой гордости, давно забытые авторы и панегирики в их честь ушедших критиков из мертвых газет. Джон вспомнил Озимандию: «Отчаянию предайся, господин, когда мой труд узришь, поверженный во прах…»[61]