Отхлебнув глоток черного кофе, она взяла ручку и написала «нет» на приглашении в Каракас; в это время года она в любом случае не могла туда поехать. К подруге, обосновавшейся в Женеве, она относилась очень хорошо и потому вывела на ее открытке «да». Взяв в руки приглашение в Англию, она несколько секунд колебалась. Танцевальный вечер совпадал по времени с неделей скачек в Аскоте. Глория подумала, что, пожалуй, могла бы показаться там в одном из замечательных платьев от Лакруа, и тут же решила черкнуть Кристиану пару строк и попросить сшить для нее что-нибудь особенное. Однако, подумав, что в последнее время на ипподромах бывает полно каких-то крайне неприятных личностей, она написала на открытке из Англии «может быть». Затем сложила почту в стопку и позвонила. Минуту спустя, постучав, в комнату вошла Корасон.

– Пожалуйста, передайте все это Кейзи, – распорядилась Глория.

– Я оставлю это на ее столе, мисс Глория, но она звонила рано утром и сказала, что приболела, – сообщила горничная, забирая с кровати поднос.

– А она не сказала, когда появится? – осведомилась Глория с ноткой раздражения в голосе. – Должен же кто-то заниматься моей почтой! Завтра я поговорю с Кейзи сама, – заключила она, знаком отпуская горничную.

Когда Корасон ушла, Глория подняла глаза к окну, из которого открывался прекрасный вид на Центральный парк, уже одевшийся зеленым покрывалом молодой листвы. Она любила Нью-Йорк в это время года, особенно когда рядом не было матери. Иногда от этого в душе возникало чувство вины. Однако быть дочерью такой женщины, как Ариан де ла Форс, было очень трудно. Огромное состояние вызывало постоянное внимание всего мира к персоне Ариан, а красота ее была почти столь же грандиозной, как и богатство. Глория подозревала, что все невольно сравнивали ее с матерью, и прекрасно понимала, что сравнение было отнюдь не в ее пользу. Глория носила фамилию де ла Форс только потому, что после смерти Симона ее взяла Ариан. Право Глории на состояние Симона было таким же сомнительным, как и право на это имя. Она не раз пыталась выяснить у матери ее девичью фамилию, пока Ариан раз не обмолвилась, что на самом деле она не де ла Форс, а Соса. Это была весьма распространенная португальская фамилия – во всяком случае, достаточно распространенная, чтобы по ней нельзя было найти никаких концов. Еще более скупой Ариан была на сведения об отце Глории: по ее словам, в один прекрасный день этот человек просто ушел, и больше она никогда его не видела и не получала от него никаких известий.

Глория потянулась под пуховым одеялом. Она наслаждалась ощущением тепла, чистоты и мягкости постельного белья, ласкавшего кожу. Тело значило для Глории очень много: оно льстило ее самолюбию, было инструментом, доставлявшим ей плотские удовольствия, и оружием, которое она использовала против матери. Благодаря напряженным тренировкам и собственному упорству Глория сумела превратить свою довольно невыразительную фигуру в почти идеальную. Это потребовало, помимо всего прочего, огромного количества времени и денег, но у нее не было недостатка ни в том, ни в другом.

Задолго до того, как тело стало предметом ее гордости, Глория открыла для себя ни с чем не сравнимое удовольствие физической близости с представителями сильного пола – особенно с мужчинами куда более зрелого возраста, чем она сама. Удовольствие стало еще более острым, когда она обнаружила, что матери неприятна ее необузданная сексуальность и что особенно Ариан расстраивает то, что в свои любовные забавы Глория нередко вовлекает обслуживающий персонал. Открытие это Глория сделала в возрасте четырнадцати лет, когда Нана застала ее в помещении бассейна с одним из садовников.

Именно после того эпизода в бассейне Глория начала чувствовать, что Нана становится все более отчужденной, и это задело ее куда сильнее, чем нотации Ариан. Всю сознательную жизнь Глории Нана была с ней рядом.

Глория вспомнила один случай, который произошел, когда ей было лет пять. Мать была в отъезде, а Глория осталась в Буэнос-Айресе, в их громадном доме на авенида Альвеар. Дело, судя по всему, происходило поздней весной, в ноябре, потому что деревья в саду утопали в цвету. Было около полудня. В доме стояла тишина.

После ленча Глорию отвели в ее комнату, чтобы она, как обычно, немного поспала. Но заснуть так и не смогла. Осторожно выбравшись из детской, она пробралась до самого конца галереи, ведущей в главный зал, а затем проникла в комнаты матери, куда ее не пускали.

Сначала она оказалась в обувной комнате. Вдоль стен ее шли длинные полки, сделанные из медных полос. На полках аккуратными рядами стояли туфли. На специальных вешалках, прикрепленных к стенам, висели сумочки, по цвету соответствовавшие туфлям, выставленным под ними.

Глорию увиденное привело в восторг. Она принялась брать и разглядывать туфли, а затем швырять их на пол. Арка в стене обувной комнаты вела в следующее помещение, где хранились десятки платьев – каждое на широкой полке из ароматного кедрового дерева. Справа и слева от входа располагались два огромных, от пола до потолка, зеркала. Глория остановилась перед одним из них и, глядя на свое отражение, стала корчить рожи. Погримасничав всласть, она двинулась дальше.

Миновав еще пару комнат, заполненных самой разнообразной одеждой, Глория наконец очутилась в спальне матери. Девочка пересекла огромное помещение и, подойдя к кровати с балдахином, провела ладошкой по вышитому покрывалу. Внимание ее привлекла фотография, стоявшая на прикроватной тумбочке. На ней была изображена молодая женщина с двумя детьми. Глория взяла снимок в руки. В этот момент отворилась боковая дверь, которую девочка поначалу даже не заметила, и вошла Нана.

Бросившись через всю спальню, она вырвала у Глории фотографию и принялась громко ее отчитывать. Девочка расплакалась. Лицо Наны сразу смягчилось. Она принялась гладить Глорию по голове, приговаривая: «Все хорошо, малышка, твоя Нана всегда будет с тобой». Затем она отвела ее обратно в детскую. Гораздо позже, когда Глории было позволено свободно передвигаться по всему дому, она, зайдя в спальню матери, обнаружила, что фотография исчезла.

Прошло много лет с той поры, когда Глория чувствовала, что одна лишь Нана – по-настоящему близкий ей человек…

Вдруг Глория чертыхнулась и одним прыжком соскочила с кровати – вспомнила, что через час должна была прийти Милка, чтобы сделать ей эпиляцию. Накинув халат, она направилась в тренажерный зал.

Войдя туда, Глория увидела Чарлза – он качал мышцы рук и груди. Она хотела было ретироваться, но подавила это желание, чтобы не дать Чарлзу повода подумать, будто она уступает ему преимущественное право пользоваться залом.

Чарлз, руки которого были оттянуты назад рукоятками тренажера, приветливо улыбнулся Глории. Футболка на его груди пропиталась потом и прилипла к телу.

– Доброе утро, – жизнерадостно сказал он.

– Вам не следует тренироваться, если вы неважно себя чувствуете, – заметила Глория, проигнорировав приветствие.

– С чего ты решила, что я неважно себя чувствую? – спросил Чарлз.

Забота Глории о его здоровье показалась ему несколько странной, но в то же время польстила его самолюбию.