– Люди, все вышли? – уточнила она без задней мысли. – Я закрываю!

– Все-все! – загудели остальные. Кто-то расселся по машинам, кто-то шумной компанией двинулся к метро. Где были в эту минуту Светлана Зимина и ее Дашка? Могла ли девочка запереть Римму в отместку за злые слова?

Но при чем здесь пионерка из страшной сказки? И что, если… если легенда про Нину – все-таки не вымысел? Она действительно существовала, была причиной смерти своих репрессированных родителей и погибла, так и не разобравшись в сложностях взрослой жизни. Пионерка навсегда. Убитое окровавленное детство, запертое во времени и пространстве старого Дворца пионеров. И теперь она терзает Римму, преследует ее, чудится ей, чего-то хочет, стучась в окно и оставляя вполне осязаемые следы на земле. А остальные не верят, в том числе и Ника, по-своему повторяя с Риммой историю несчастной Кассандры из Трои. Такие Кассандры ведь есть всегда, неверие – это гнет человечества, не такой очевидный, как войны и катаклизмы, но такой же непреложный.

Ника поняла, что уже всерьез допускает и это объяснение. Слишком сильное впечатление на нее произвел Риммин страх, пропахший апрельским холодом и розовыми духами. Но сложить руки и ждать, пока призрак решит добить Корсакову, Ника не собиралась. Вместо этого она принялась выведывать у Зиминой, где была Дашка за несколько минут до ухода труппы из театра. Тот день был так насыщен делами, что Ника совершенно выпустила девочонку из поля зрения. Может быть, зря?

– Конечно, я помню тот вечер. Мы с ней ушли пораньше.

– Точно пораньше? – допытывалась Ника. Зимина помолчала.

– Да, точно. Почему ты спрашиваешь?

Объяснение вышло так складно, что Ника и сама удивилась:

– На столе лежала смета с липатовской подписью. Не могу найти с того вечера. Вот, думаю, может, Дашка переложила. Последний раз я видела бумажку, когда вернулась из танцкласса…

– О, ну так это было уже после того, как мы ушли. Когда мы собирались, из зала как раз доносилась музыка. Вы второй кусок репетировали, я точно помню.

А Ника точно помнит, что после второго был пройден и третий танцевальный номер. Дашки в это время уже не было в театре.

Светлана помедлила, потом вытащила из сумки белый конверт без надписей.

– Сегодня день зарплаты. Можешь передать Дашке?

– Что это?

– Ее зарплата.

Ника долго молчала.

– Лариса Юрьевна ведь не взяла Дашку на работу, так? – осторожно уточнила она наконец. Зимина вздохнула и развела руками:

– Взяла. Но сказала, что денег нет…

– …и вы решили платить Дашке из своего кармана? – осведомилась Ника. – Светлана, это не мое дело, но мне кажется, это неправильно. Когда она узнает – а она непременно узнает, да еще в самый неподходящий момент…

Светлана присела на краешек стула. Ее голубые глаза спокойно воззрились на Нику:

– Это будет потом. Я что-нибудь придумаю. Просто тогда я не знала, чем еще ее удержать. Долго ли она будет со мной… Рано или поздно она стала бы искать себе работу. Ты ведь была права, говоря, что ей не хочется от меня зависеть. А я не хочу ее отпускать. Я боюсь. Знаешь… Филип Сеймур Хоффман, кажется, как-то сказал, что дети – самые большие потребители любви на Земле. И это сущая правда. Мой Володечка…

Она споткнулась, помолчала, словно имя сына в который раз ободрало ей горло, но после этого заговорила неторопливо, даже бесстрастно, зная, что Ника выслушает ее, не перебивая.

– Я никому этого не рассказывала. Но сейчас нужно… Потому что я знаю, что с тобой это можно разделить. Ты никого не судишь, ты была добра к Дашке, к нам обеим. Ты другая. И он был другим, мой Володя. Смелым. Сколько сил и смелости понадобилось ему, чтобы признаться… Он пришел ко мне, усадил на кухне, приготовил ужин сам, я только советом помогала. Мы много смеялись, он что-то вспоминал из детства, как мы с ним вдвоем ездили в Ялту, в пансионат… Отец-то у него, муж мой, умер молодым, инсульт. Я растила Володю одна. Помню, как он гордился, когда стал вратарем в основном составе команды своей футбольной, районной… Как в институт поступил и радовался, три дня на даче отмечали, а я все названивала, переживала: молодежь, всякое-разное бывает же! А он только подшучивал надо мной: все, говорит, в порядке, мам, белок в лесу наловили, теперь на шампурах жарим… И вот, в тот день, он сидит напротив меня, мы пьем чай с барбарисками. И он говорит мне, что влюбился. Я предлагаю привести избранницу домой, познакомиться… А он признается, что влюбился – но не в девушку. И что девушки ему никогда не нравились, только как друзья. Ты понимаешь, о чем я?

Ника кивнула, не пряча глаз. Светлана убрала за ухо несуществующий волосок – просто чтобы чем-то занять руки.

– Я устроила скандал. Наговорила страшных вещей, орала. А он все сидел и дергал скатерть за бахрому, такие перепутанные петелечки, желтенькие, и не оправдывался, не переубеждал… Потом я ушла в свою комнату, назвав его напоследок извращенцем. И только слышала, как звякали ключи в прихожей и хлопнула дверь. И он уже никогда не вернулся. Авария на Ярославке… Шел снег, и этот проклятый гололед… «Извращенец» – вот последнее слово, которое мой единственный сын услышал от меня перед смертью. И мне нет прощения. Вот так.

Если бы Зимина плакала, ее можно было бы утешать. Но видеть эти сухие трескучие глаза, слушать твердый голос было совсем невыносимо, Ника чувствовала, как рот наполняется горечью. Ответить на исповедь актрисы было нечем, да Светлана и не ждала ответа. Ее выжигало чувство вины и отчаяния оттого, что ничего уже не исправить, но нужно продолжать как-то жить дальше, поднимать себя с кровати каждый день.

– Я передам это, – ладонь Ники легла на конверт.

– Спасибо. Я знаю, что это неправильно. Липатова твердит, что после премьеры все изменится. Как знать, вероятно, мы сможем себе позволить и штатного гардеробщика.

– Уверена, что сможем, – улыбнулась Ника. – Светлана…

– Да?

– Дашка с вами не ради зарплаты. А ради вас и себя самой.

После признания Светланы Никой овладел страх. Он был беспричинен, точнее, суть его лежала в законах бытия, в смертности человека и в том, как много можно не успеть сказать и сделать, прежде чем любимый человек уйдет навсегда. Ника смотрела на Кирилла с тоской, гадая, поймет ли, если когда-то увидит его в последний раз, почувствует ли, что вот это и есть прощание. Нет, конечно, не почувствует, никто не чувствует. Все говорят «счастливо!» и уходят навсегда.

Вот он склонился, чтобы перевязать вокруг голени хлястики своих греческих сандалий потуже в тот самый момент, когда она оказалась неподалеку. И ноги сами понесли ее к нему. Замедлив шаг, она всего мгновение боролась с желанием протянуть руку, положить ладонь на его затылок, эти спутанные волосы, вьющиеся и темные, провести пальцами по трогательному завитку у шеи. Заставить его ощутить ее прикосновение, одно-единственное. Оставить на этой растрепанной прическе свою незримую, невесомую печать. Нельзя… Вот он, ее удел, протягивать руку и отдергивать, прежде чем увидит кто-то – или он. Ника прошла мимо и, лишь дойдя до конца коридора, осознала, что здесь ей ничего не нужно.