Она понимала теперь всех девушек без имен и без числа, кто провожал на войну своих суженых и вешал на крепкую загорелую шею ладанку с девичьим локоном. И кто вынимал из ушка сережку согласно русской поговорке – и уповая на Божье милосердие. «Следи за собой, будь осторожен», – неслось когда-то из магнитофонов во дворе ее родительского дома и от компаний, облюбовавших скамейки у гаражей душными летними вечерами. Тогда она не улавливала сути песни, а повзрослев, уже не задумывалась над нею, у нее была своя музыка. Но теперь, в стенах театра «На бульваре», она вдруг отчетливо осознала, о чем пел Цой. Это было заклинание. Когда человек заговаривает своих любимых, умоляет, требует от них осторожности. Потому что любит и не хочет ни отпускать на время, ни терять навсегда. Какое страшное слово – «навсегда».

Внутри Ники зарождалось негодование. Кто-то смеет нарушить покой театра, покой Риммы, а вслед за нею – и Кирилла. Тьма нависла над этим зданием, тьма вполне материальной природы, а значит, ее можно одолеть. Без лишних раздумий Ника наведалась на чердак, в котором с момента последнего ее посещения все оставалось нетронутым, и вынесла оттуда банку бутафорской крови. Если таинственный злоумышленник и хотел пустить кровь в дело, то она не собиралась дожидаться этого хода. Она сама вступила в игру. И во время обеда, когда большинство труппы мирно поедало свои салаты и тефтели, протянула банку реквизитору:

– Саш, смотри, что я нашла. Это не та кровь, которую ты потерял?

Ее взгляд миновал реквизитора (тот был вне всякого подозрения, иначе он не стал бы обращать всеобщее внимание на пропажу банки), но при этом Ника цепко и быстро, боясь не успеть, ухватила реакцию каждого из присутствующих.

И была разочарована. Ничего, кроме вялого удивления, вежливой улыбки или равнодушного переглядывания: реквизит пропал – реквизит нашелся, что тут такого. Никто не смутился, не помрачнел, не заволновался и уж точно не выдал себя. Лишь Рокотская улыбнулась своим мыслям, поглаживая урчащую на коленях Марту. Саша радостно поблагодарил и поставил банку перед собой. Вид крови возле тарелки с едой его ничуть не смущал.

Конечно, она не предполагала, что кто-нибудь бросится к банке со словами: «Эй, отдайте, я еще не облил гримерку Корсаковой кровью!» – но все равно огорчилась. Тем более что на этом детективные идеи Ники иссякли. Она могла бы придумать что-нибудь еще, но ситуацию сильно осложняла сама Римма. Через день после происшествия с запертой дверью гримерки она вернулась к репетициям, но внутри ее что-то сломалось, поникло. Она больше не придиралась к коллегам, не отпускала рискованных замечаний, не ходила с видом заносчивой принцессы, а все свободное время держалась рядом с Никой. В ней актриса вдруг распознала свою спасительницу и избавительницу от ночного кошмара и накрепко привязалась. В буфет и на репетицию, в танцкласс и даже в туалетную комнату Римма старалась увязаться за Никой, забыв, что еще недавно приятельствовала с Милой Кифаренко. Паша, которому Риммино присутствие возле сестры было не по вкусу, мог вздохнуть спокойнее.

В разговорах Римма не касалась той ночи и утра, когда Ника вызволила ее из гримерки. Через несколько дней она пришла в театр со свисающим с шеи ожерельем из грубой бечевки и привязанных на нее белых головок чеснока. И когда Трифонов отпустил шутку в адрес вампирского амулета, актриса лишь недобро глянула на него и спрятала ожерелье под шелковый платок. Она боялась. Настолько, что не стеснялась выглядеть смешной. Настолько, что больше не играла в страх.

Стараясь не думать о плохом или серьезном, с новой приятельницей Римма говорила о всякой ерунде, подругах, которых Ника не знала, и магазинах, в которые Ника не ходила. Но еще Римма часто упоминала Кирилла, и тогда внимание Ники Ирбитовой было ей обеспечено. Так выяснилось, что Кирилл жестоко страдает после каждого занятия по хореографии, а теперь и после каждого прогона спектакля, во время которого ему приходится участвовать в танцевальных интермедиях.

– У него что-то с суставами. Я спросила однажды, но он не ответил. Он вообще немногословный.

«Разве? – подумала Ника. – Во время наших телефонных ночей он бывал весьма разговорчив…» А Римма продолжала:

– С тех пор как Лариса решила добавить эти номера, ему просто житья нет. После каждой репетиции едва ходит. Добирается до дома и ложится в горячую ванну. Говорит, что суставы поют вечернюю мессу. А потом натирается всякими мазями. У меня уже все шмотки в шкафу провонялись!

– Зато моль не съест, – отозвалась Ника легкомысленно, хотя ее сердце болезненно сжалось. Так вот какая борьба происходит за закрытыми ставнями ее любимых глаз, когда он сидит после репетиции с каменным лицом. Это боль. После репетиций от него идет жар, Ника до сих пор чувствовала, каким горячим было тело Кирилла, когда он принял ее за Римму и прижал к себе. Это повышенная температура. Говорят, хуже суставной и костной боли нет физических мучений, и именно она, Ника, по прихоти судьбы – главная его мучительница. Что за ирония! Одного только Ника не могла понять: почему же он терпел все это время, зачем подвергал себя невыносимым испытаниям снова и снова? Болезнь ведь вполне уважительная причина, а способных танцевать актеров у них и без него хватает. Упрямец…

На месте Риммы она непременно садилась бы на край ванны, пока он лежит в чаше, и смотрела на лиловые узоры его век, этих лепестков диковинных цветов, и забалтывала какими-нибудь веселыми глупостями, а потом обнимала бы в пушистое полотенце. На месте Риммы… Ника убеждала себя, что должна быть хорошей, что не завидует Корсаковой. Но из них двоих лишь одна засыпает с Кириллом Мечниковым, а вторая – с открытой форточкой. И оставалось жадно ловить крупицы, оброненные актрисой в многословных рассказах о жизни с ним.

Конечно, Ника и сама была в состоянии подметить некоторые мелочи. Она знала, как Кирилл любит хлеб и как не переносит, когда кто-нибудь рядом с ним начинает мять хлебный мякиш в пальцах – его это почти оскорбляло, если судить по выражению лица. Рассказывал ли Кирилл своей любимой девушке о съеденном в одиночку белом батоне посреди морозной ночи? Как бы то ни было, это Римма может просыпаться рядом с ним каждое утро. Это Римма при желании игриво выдернет наушники-капельки из его ушей – и услышит его любимую музыку, догадываясь по ней, чем заняты его мысли. Это Римме не составит никакого труда подслушать биение его пульса у запястья или ловить каждый сердечный стук, прижавшись к груди. Но Корсакова, кажется, даже не задумывалась над этим неслыханным богатством. И Ника все равно радовалась, что с каждым днем узнает о Кирилле что-то новое – пока тот с приближением премьеры все больше и больше пропадал в хлопотах и заботах.

И каких мучений стоило ей теперь наблюдать за Кириллом во время хореографических номеров. Каждое его движение болью отзывалось в ее теле, она чувствовала себя андерсеновской Русалочкой, каждый шаг которой режет ступни. Не зная точно, где у него болит, она страдала вся целиком. Его температура поднималась и у нее тоже, и после окончания интермедии голова пылала от лихорадки. И Ника не могла ему помочь, вслух обнаружить свое знание о его теле, потому что он доверил его только Римме, а Ника в отличие от той хранила чужие тайны. «Кажется, это все, что я умею и на что гожусь…» – горько усмехалась девушка про себя.