волосы и кожу огневой смесью, – сказала она господину Люку. – Не нужно много дров, она… она загорится и так.

Тетя заплакала. У меня тоже намокли глаза, и Катрина обняла меня. Чиркнула спичка. Взвилось пламя. Мы стояли совсем рядом, освещенные ее огнем. Мне вдруг показалось, что в темноте я различаю силуэты людей, детей и взрослых, а еще – того старика в рубище, но мне было все равно. Даже если он подойдет и начнет задавать вопросы. Господин Люк вдруг сказал:

– Когда я был маленький, меня все дразнили, а мальчишки так и вовсе колотили каждый день. И только Эверин дружила со мной. Она была такой доброй! Конечно, подростком я влюбился в нее без памяти! И когда она сбежала из Рионелы с твоим отцом, Элоис, я бросился следом. Я шел за ними по пятам, сгорая от любви и… нет, не ревности, я прекрасно все понимал. Твой отец был такой красивый и умный, и Эверин смотрела на него такими влюбленными глазами, что солнце меркло. А кто был я? Верный паж… Но я волновался за них и поэтому шел следом. Так она, сама того не зная, вывела меня из Рионелы. Я дошел с ними до Алекты, да так и остался в этом городе мечты… Твоя мама сделала для меня так много, больше, чем может вместить одна жизнь.

Он замолчал, а меня пронзила мысль: у мамы тоже были карты! Она тоже была хранительницей, как Ола! Может, и мой отец тоже хранитель? Может, он все-таки жив? Мне надо было во что бы то ни стало узнать о судьбе Олы!

Вдруг завыли волки. Тетя ужасно испугалась, но костер уже догорал, оставив после себя горстку пепла. И тут к нам вышел человек. Мы все вздрогнули как один, но я уже узнала старика с пронзительно-голубыми глазами. Странное дело: похоже, и господин Люк узнал его! И тетя! Тетя даже качнулась навстречу, но остановила сама себя. Старик оглядел нас, задержал взгляд на мне и сказал:

– Оставьте это мне. Уходите.

И он начал сгребать пепел себе в ладони, не обжигаясь!

– Не трогайте! – прохрипела я. – Это моя мама!

– Я знаю, птичка. Уходите. Вы всё сделали. Остальное я сам.

Тетя обняла меня и повела прочь. Я попыталась было что-то сказать, вернуться, задать тысячу вопросов, но тетя сказала:

– Молчи! Ради всего святого – молчи!

И что-то такое было в ее голосе, что я не посмела спорить. Мы ушли.

Господин Люк уехал на следующий день после официальных похорон, похорон Катрининой куклы. Эти похороны прошли тихо и малолюдно. Пришла Катрина с родителями, несколько маминых школьных подруг, и каждая пыталась погладить меня по голове. Мне хотелось только, чтобы все поскорее закончилось.

В суде

Прошло еще два года. Мы с тетей жили, будто притихшие от громкой ругани дети. Вечерами я видела, что тетя читает ту книжку, что передал ей господин Люк. Мне стало интересно, и я сунула туда свой нос. Это были песни, древние песни какой-то страны, незнакомой мне, но будто бы родной по крови. Эти песни текли в моих жилах, я чувствовала вибрацию слов, звучание бубнов. Я плакала. Почему-то я не могла спросить у тети эту книгу даже на время, и я переписала ее тайком в блокнот. Блокнот я сделала сама. Я многое умела делать сама, к удивлению тети, я оказалась очень способной к рукоделию. Еще я научилась рисовать, как и обещала Ола. Эти четыре года я не уставала искать ее. В попытке узнать о ее судьбе я устроилась рисовальщицей в суд. И тот суд был моим первым рабочим днем.

Рисовалось легко. Судья был толстый, добродушный. Присяжные – просто галерея характеров. Я их как увидела, сразу перестала волноваться. Справлюсь! Подсудимый… Я почувствовала, что сердце у меня стукнуло невпопад. Нос, линия рта, сцепленные в замок пальцы. Он подмигнул мне. Почти незаметно.

– Господин Этьен Гаррэт, уроженец Рилы, обвиняется…

«Обвиняется, обвиняется», – стучало у меня в висках, а карандаш летал по листу, неостановимо. Четыре года. Тысячи неудачных портретов по памяти. Нос, линия рта, брови, вот эти, разве я могу ошибиться?

– …в незаконном проникновении на закрытую территорию Северных холмов и…

И? Он вернулся. Четыре года – и он вернулся. Я стала художником, я работала как проклятая, по несколько рисунков в день, каждый день, я перестала читать, играть на пианино, я перестала даже говорить, потому что рисовала и рисовала, потому что на это уходили все мои силы, я рисовала, потому что хотела чуть-чуть, хоть чуть-чуть приблизить его к себе… Он вернулся, он даже не зашел к нам!

– …и в попытке освободить государственных преступников.

Государственных преступников. Северные холмы. Норы в стылой земле. Он не взял меня, не взял с собой. Он вернулся, вернулся к тем, кто прячется в холмах. Преступники?

– Обвиняемый, признаёте ли вы свою вину?

– В том, что хотел вывести из холмов несчастных брошенных детей?

– Отвечайте «да» или «нет»! – взвизгнул судья, и мне захотелось пририсовать ему свиной пятачок. – Признаёте ли вы свою вину?

– Нет.

– Эй! А ты что тут делаешь?

– Меня судья отправил, я художник. Рисовала на процессе. Я первый раз сегодня, и вот говорят, что заключенный непохожий получился, отправили перерисовывать.

– А… Ну иди.

Молодой смазливый стражник поставил факел у решетки. Этьен поднял глаза, увидел меня, вздрогнул.

– А ты не боишься его, а? – спросил стражник. – Если он якшается с теми, кто в холмах живет, он на все способен.

– Я же не буду к нему заходить. Я через решетку.

– А… ну да, ну да.

Я достала блокнот и карандаш. Посмотрела на Этьена. Стражник завис у меня за спиной, смотрел, как я рисую. Куда бы его сплавить?

– Послушайте, – сказала я нарочно раздраженно, – я не могу так рисовать, когда кто-то смотрит! Идите… чаю выпейте, что ли.

– А… – И вдруг его взгляд стал такой понимающий, такой… будто он все про меня знает, и знает, кто я и зачем пришла. – Ну ладно. Я близко буду, кричи, если что. Так-то он смирный, нечего сказать, – бормотал стражник, удаляясь.

Я смотрела ему вслед, не веря своим глазам: вот так просто все?

– Не бойся, Руш очень хороший. Добрый, только не очень-то сообразительный. Как ты выросла, Элоис.

Он стоял у самой решетки. Смотрел на меня. А я смотрела на него, и голова моя была пуста, как ржавое ведро. Он подошел совсем близко. Протянул руку через решетку, чтобы взять мою ладонь. От него больше не пахло красками и холстами, не пахло трубкой и незнакомыми травами. Только сыростью,