и такой голос, что каждый раз он терял свое сердце, когда она обращалась к нему по имени.

Он боялся ее. Она уже втянула его в преступление – уговорила его принести ей гвоздь. Он долго сопротивлялся, рычал: «Не положено!» – совсем как Бария, но в итоге сдался. Потому что она творила чудеса. Ржавым гвоздем она процарапала на стене невиданных животных и какую-то слишком уж огромную реку, каких не бывает, и дом – высокий, как башня, с фонарем под крышей, и птиц в небе, и камни на берегу реки. Она говорила, что все это есть, надо только уехать подальше из Рионелы. Что все это называется морем. Руш не слушал ее. Затыкал уши. Морем! Ты ведь за это и томишься тут, красавица, да? А могла бы гулять со мной в нежных рионельских сумерках по бульвару…

Ночами он плакал. Он любил художницу, он ненавидел ее море. И он ничем не мог ей помочь. А она умирала. Он слышал, как она кашляет по ночам, как бредит, чувствовал, каким жаром пылают ее нежные пальцы. Один раз она не смогла удержать тарелку с едой. Он написал рапорт начальству, попросил прислать доктора, но ему никто не ответил. Бария сказал тогда, что милосерднее было бы дать ей умереть, все-таки пожизненное, а она так молода…

Все это я узнала гораздо позже, Руш рассказал мне, а пока… Пока Катрина вырядилась в роскошное платье своей куклы, взяла корзинку с вином и сыром и пришла в тюрьму. Было очень раннее утро, город блестел пустыми улицами, и мы с Катриной, обе улизнувшие из дома, шли по ним, чтобы совершить самое настоящее преступление. Катрина постучала в массивную дверь. Я спряталась за кустом акации у крыльца. План у нас был идиотский. Теперь я это прекрасно понимаю. Но молодость и безрассудство очень самонадеянны.

Испуганный громким стуком, Руш открыл дверь, и Катрина без слов и объяснений скользнула под его рукой в темноту здания. Я представляла: вот они стоят в темном узком коридорчике, и Катрина бросается Рушу на шею, начинает его целовать, что-то лепетать о любви, которая ее внезапно пронзила, она тянет его в комнату стражников, дальше по коридору, а я в это время неслышно проскальзываю в оставленную открытой дверь. Все согласно нашему плану.

Начало нашей кампании было, конечно, не здесь и не сейчас. Всю неделю мы следили за Рушем, и Катрина старалась всюду попадаться ему на глаза: налетела на него на рынке, раз десять заходила в лавку к его отцу, вспыхивала румянцем, когда они сталкивались взглядами на воскресной речи наместника… К концу недели Руш явно запомнил ее рыжую голову и зеленые, «бесстыжие», как говорит моя тетя, глаза. Мы видели, что он уже улыбается, когда замечает ее в толпе горожан, и ласково кивает в ответ на ее улыбку. Он был очень хорошим, и меня мучила совесть.

Я поднялась по ступенькам. У нас очень-очень мало времени. Через час придут две грузные суровые тетки – мыть пол. Надо успеть. Катрина что-то лепетала Рушу в комнате стражников. Он отвечал растерянно, но голос его крепчал с каждым мгновением. Обычно ключи от камер висели в особом ящичке в коридоре, я видела это, когда приходила рисовать судебные процессы; ящичек закрывался на ключ, и я всю неделю училась открывать разные замки отмычками, которые Катрина позаимствовала у одного из своих кавалеров. Справилась я быстро. Полезный навык, что и говорить! Я бросилась вниз по лестнице к камерам, и сердце мое ликовало. Как все просто! Как могущественны красота и свобода Катрины!

Этьен не спал. Он будто ждал меня. Ходил по камере крупными, нервными шагами.

– Элоис!

Ключи путались и, как мне казалось, ужасно громко гремели в моих руках.

– Тихо! Пожалуйста, тихо и быстро! Совсем нет времени. Мы уйдем в холмы, мы уйдем из города, уйдем совсем…

Он взял мое лицо в свои ладони и нежно поцеловал: глаза, щеки, губы.

– Пойдем же!

– Нет, – сказал он вдруг так твердо, будто каменной плитой придавил. – Ты должна быть в безопасности. Прошу тебя! Дороже тебя у меня никого нет! Возвращайся к себе, сиди тихо-тихо, как мышка, пока все не уляжется, пока меня не забудут, а потом…

– Нет! – Я вырвалась из его рук. – Ты не выберешься без меня из города!

– Ну, я же уходил отсюда раньше. И не через центральные ворота. Поверь, все, что я делаю, очень, очень опасно. Я не один. Со мной пятнадцать детей. Юношей, девушек и совсем малышей. Я должен спасти их всех.

– Тех, что живут в холмах?

– Да.

– Что это вы творите, а?

По ступенькам кубарем скатился Руш. Растрепанная и заплаканная Катрина бежала следом, цеплялась за его руки, он вырывался. Я бросилась к ним, перегородила Рушу дорогу, тоже схватила его за руку и взмолилась, потому что не было у меня другого способа спасти Этьена и спастись самой:

– Прошу вас! Он ни в чем не виноват! Он просто любит меня и пришел за мной тайно, а ему приписали каких-то детей! Ну какие дети? Какие холмы? Он просто только через них смог в город пройти, его через ворота не пустили! Пожалуйста, пусть он уйдет! Просто уйдет! Его же казнят ни за что!

Я говорила и говорила всякий бред, уже не помню что, чтобы оттянуть минуту, когда нас всех запрут здесь, в этой темнице…

– Ты художница, – перебил меня Руш, – ты приходила его рисовать.

– Да! Прошу вас!

Он покачал головой.

– Какой в этом смысл? Это же Рионела, вас не выпустят из города, отсюда нельзя уйти без особого разрешения наместника.

– Я знаю, как выйти за стену! Я уведу его, нас никогда не поймают.

Руш думал минуты три. Он молча смотрел мимо меня, и было так страшно, будто он собирался с силами, чтобы обрушить на нас всю мощь Империи. А потом он сказал:

– Да. Хорошо. Но у меня есть одно условие.

И тогда Руш взял у меня из рук ключи, открыл одну из камер и вынес оттуда Олу. Вот так вот просто я освободила Этьена и нашла Олу. Все благодаря Рушу. Иногда чудеса просто случаются.

Честно говоря, Олу я не сразу узнала. Она стала очень худой, бледной и металась в горячечном бреду. Руш кивнул, чтобы мы шли за ним.

– Идем с нами, тебя убьют за наш побег.

Руш опять кивнул. Он нес Олу, и говорить тут было не о чем. Оставшиеся заключенные кричали, чтобы их тоже выпустили, но мы лишь ускорили шаг. Меня трясло. Входную дверь мы заперли,