приборов нет, все на глазок. Метрах в двухстах над землей подъем остановился. Точнее, мы плавно колеблемся вверх и вниз в зависимости от солнышка. Если туча, то пойдем вниз. Я стараюсь ничего не трогать лишний раз. Баллоны заправили водородом за неимением другого. Никаких противопожарных мер не отработано. Хоть в чертежах и была заложена максимальная изоляция газа, но все равно страшно. Первый полет: вместо испытаний — бегство.

Через три часа показался гатчинский дворец. Я стравливаю газ и дирижабль идет вниз. Место для посадки выбрали за парком. А то охрана еще устроит стрельбу.

Не долетая в полверсты мы опустились рядом с одиноким старым деревом. Я бегом потащил канат к стволу. Длины хватило, чтобы прочно закрепить дирижабль. А к нам уже галопом несутся всадники, лейб-казаки.

Бравый полковник прыжком спешился. Удивленно косится на аппарат, но держит себя в руках.

— Позвольте представиться, — подхожу я, — граф Зарайский-Андский с супругой. Проводим испытание летательного средства. Прошу доложить о мне Его императорскому Величеству.

— Ожидайте, — бросил полковник и ускакал. Мы остались на попечении и в оцеплении полусотни.

Через час ожидания нас пригласили пройти ко дворцу. Алене предложили отдохнуть в кресле, а меня провели в кабинет. К моему удивлению, я увидел Викентия Ивановича.

— Все зашло слишком далеко, мой друг, — начал он, — ваш народный проект не оправдал ожиданий. Нет, он очень хорош, но не своевременен, как и освобождение крестьян. Так нельзя. Сметут и вас, и нас. И пылинки не оставят.

— А где Государь? — хмурюсь я.

— Возможно, он примет вас позже.

— Странно для того, кто назывался другом.

— Отнюдь. За вами семья, близкие вам люди. И за ним еще большая семья, близкие люди и целое государство. А любое волнение в России — это бессмысленная кровь. Бессмысленная, потому что результат будет только хуже. А почему, вы и сами понимаете. Нельзя изменить этот путь. А вы попробовали.

— Это как же? Я ничего без ведома не делал, все артефакты использовал во благо и по согласованию.

— А вот и делали! И устроили вещь совершенно недопустимую. Вы дали людям каплю надежды на свободу, на личное уважение.

— Так разве это плохо? Не к тому ли стремится душа многих монархов, чтоб управлять свободным и уважающим себя народом?

— К тому. Но никто не нашел пути, при котором останется цел. И вы не нашли. Я очень надеялся, что сыщется нечто волшебное, и сейчас надежду не оставляю, но уже не вашими руками и не сейчас.

— Неужели государя и вас устраивают забитые крестьяне? До такой степени зашуганные, что даже ворам не сопротивляются. Потому что наказание за самооборону не в пример выше, чем потери от воров. Тебя убьют, так можно, а ты ударишь в ответ, так в острог.

— Да не можем мы ничего изменить! — перешел на крик обычно сдержанный Викентий Иванович, — и всегда так будет. Запомни, Зарайский или кто ты там, всегда! Всегда будет крепостное право в той или иной форме, всегда люди будут платить только за то, что они здесь родились и живут, за землю на которой живут, за свою драную лачугу, которую сами построили. И всегда суды будут сажать в острог и на каторгу, если кто сам себя оборонять вздумает. Потому что это для свободного человека. Ты удивляешься, почему никто карательных экспедиций не делает на кайсаков за их набеги? Почему кавказцев за убийство солдат отпускают только лишь с обещанием, что больше так не будут? Да все потому что.

Тут он тяжело опустился на стул и замолчал. И я молчал. В тишине стукалась муха об окно, шелестели занавеси на сквозняке. Поверенный протер ладонями лицо.

— Ты мне очень нужен, Зарайский, очень.

— Зачем?

— Потому что необычные места и вещи есть. Ты сам в этом не однажды убедился. Ищите и обрящете, сказано Господом нашим.

— В чем я помогу, если не моими руками, говорите?

— Не сейчас. Сдвинул ты, чего не надо. И забурлило все. Тише надо было, исподволь, чтоб никто не знал.

— Мне кажется, что вы радеете больше, чем Государь, за это дело.

— Потому что имею на то больше прав.

— Это почему? — поднял я брови.

— Если узнаешь причину, то придется уехать тебе далеко. И не вернешься, пока не позову.

— А именно Вы должны позвать?

— Я.

— Эх, все равно бежать придется. Так что желательно уменьшить количество загадок. Говорите.

— Да, придется, — задумался он на несколько секунд, — а вы молодо смотритесь. Не по летам. Странным сие не кажется?

— Здоровое питание, свежий воздух, — пожал я плечами.

— Не поясничайте. Вы просто боитесь себе признаться.

— Я перестал стареть?

— Не перестали, но сильно замедлили. Надеюсь, вы не думаете, что представляете собой исключение?

— Вы тоже?

— На земле есть особенные места. Они держатся в секрете. Поверх их ставятся монастыри, замки или же подходы охраняются, коли в дикой стороне. Когда я был в младых летах, в одном таком месте меня попытались спасти от смертельного ранения. И спасли. Но появился вот такой побочный эффект, что доставляет известные неудобства. Так уж вышло, что я являюсь последним в династии. На виду появляться нельзя столетия за столетием. Каково это, лет пятьдесят оставаться ребенком? Пришлось уйти в тень.

— И где же такое место?

— Недалеко от Углича.

— Бывал. Там царевича Дмитрия убили, — кивнул я и осекся. Глаза мои расширились до крайности, а рот приоткрылся.

— Как видите, возраст приходит, но медленно. Вслух более произносить не буду. И так обо всем догадались.

— Можно, я присяду, — не дожидаясь разрешения я падаю на стул, — а как же Государь? Знает?

— Многие знания влекут многие печали. Для него, я необычный долгоживущий человек, преданный, знающий все переплетения, устройства государственные.

— Еще бы. За столько— то лет. Тогда почему с такими вашими знаниями он на троне?

— Он агнец, и весь род его. Именно на них падают покушения, перевороты и убийства. Они согласились нести это бремя. И тоже надеются изменить свою участь.

— Почему мне открылись?

— Потому что вы поверили. Верую ибо абсурдно, как сказал Тертуллиан.

— Действительно. Если я начну вслух хоть упоминать о том, то объявят умалишенным. К всеобщему удовлетворению.

— Непременно объявят. И то для вас очень неплохое продолжение. Теперь соедините то, что услыхали, со своими знаниями. И поймете, почему Господь попустил мне тут задержаться. Человеческие дела исправляются человеками.

— Значит, что натворили наши предки во времена Ивана Грозного, спрашивать бесполезно?

— Мысль высказанная есть ложь. Но мысль также есть сила. И пока мы пребываем в тумане предположений и иносказаний, остается шанс для этой силы. Может, ничего не