– Восемь. – Сеславин усмехнулся. – Одна особенно гадкая, никак не заживает.

– Святая Дева! – воскликнула хозяйка лавки. – Восемь ран! Говорят: раны украшают мужчину. Какая глупость! Простите, меня, мосье… В России вас считают героем?

– Всегда считают не раны, полученные на поле боя. Считают число убитых врагов.

– Вы убили много солдат в армии императора Наполеона?

– Наверное. Я не могу всех сосчитать. И не считал никогда.

– Не сердитесь, мосье. Но, если можно, не ходите ко мне в лавку. Мне кажется, что моего Луиса убили именно вы. – Женщина закрыла лицо руками и стояла так, пока Сеславин не вышел, притворив осторожно дверь.

Через несколько дней хозяйка лавки подошла, когда он сидел на скамейке под тенистым платаном, покуривая трубку и глядя на желтовато-бурые вблизи, но становившиеся вдали фиолетовыми и синими, уходящие в ослепительную лазурь, раскаленные Пиренеи.

– Добрый день, мосье. Да пошлет вам Бог скорое выздоровление. Простите мою грубость и глупость. Меня зовут Матильда. – Она была одета в нарядное светло-серое платье с оранжевыми цветами. На гладкой, черной голове была особенная прическа с белым гребнем, украшенным блестящими камешками. Поверх гребня была накинута кружевная мантилья. В смуглой руке Матильда держала светлый веер, разрисованный розами, который она нервно раскрывала и закрывала.

Сеславин с первого взгляда обратил внимание на ее испанский костюм.

– Прошлый раз я солгала вам, мосье. Мой муж не был солдатом Наполеона, – дрожащим голосом сказала Матильда. – Он сражался в отряде партизан-гверильясов. Случилось так, что они попали в лапы наполеоновских гренадер. По приказу императора всех расстреляли.

– Неужели! – поразился Сеславин. – Но и я был командиром партизанского отряда. Когда русские партизаны попадали в плен к французам, их расстреливали. Но я пленных французов не убивал, а отправлял в главный штаб нашей армии. Французов держали в лагерях под охраной, их кормили и не причиняли им вреда.

– Когда я увидела вас, мосье, мне что-то шепнуло: этот иностранец человек очень смелый и добрый.

– Я приглашаю вас в кафе.

– Нет, в наших местах это может многим не понравиться. Приходите лучше к моему дому, когда стемнеет, и войдите в дверь с задней стороны. – Матильда раскрыла веер и помахала им в сторону собеседника.

Сеславин, проживший в Барреже почти три месяца, знал от некоторых местных людей про полуиспанские, полукаталонские обычаи и про язык веера, который женщины Баррежа и Прованса переняли у кастильцев. Те манипуляции веером, которые произвела хозяйка табачной лавки, извещали об ее откровенности и согласии.

Вечером он подошел к лавке с задней стороны. Увидел узкую дверь и, войдя, поднялся по лесенке в жилую комнату. В ней была постель, стол с тремя стульями, шкафчик с посудой и распятие на стене.

Сеславин поставил на стол купленный в кондитерской торт «блан-манже» и бутылку крепкого испанского вина. Матильда лукаво покачала головой и тихо спросила:

– Вы хотите, чтобы я была пьяна, когда поцелую вас первый раз?

– Главное, чтобы поцелуй не остался только обещанием.

Матильда весело засмеялась и достала высокие стаканы из цветного стекла. Одета она была в то же платье, которое было на ней днем. Разлила вино по стаканам и задала несколько вопросов о его ранах.

После двух стаканов Матильда сказала:

– Дайте-ка я вместо слуги сниму одежду с вашего израненного тела.

Она осторожно расстегивала пуговицы на его жилете и рубашке. Стянула пантолоны бережно, почти нежно, зная, что обе ноги прострелены, и когда мускулистое стройное тело Сеславина уже лежало на ее кровати, она внезапно сделала несколько резких танцевальных движений, словно начала какое-нибудь «болеро» или «хоту». И вдруг одним приемом сбросила свое платье и склонилась над ним – смуглая, нагая, окутанная прядями черных волос, свободных от гребня.

Матильда предпочла быть командиром во время их сдержанно-жарких объятий. Она боялась задеть его правое плечо, особенно неблагополучное, и ногу, в которой еще сидела пуля. Зато всё остальное тело воина, несмотря на шрамы, было в ее распоряжении. И его жадная мужская стать, давно истосковавшаяся по женщине, доставила множество радостей этой смуглой южанке, распалённой, как Пиренеи в полдень.

Утолив жажду, она любила, еле касаясь, дотрагиваться до его боевых отметин: а это были круглые темные кратеры на месте удаленных пуль, и грубый рубец от осколка гранаты, и длинные шрамы на предплечьях от сабельных ударов.

– Боже милостивый, сколько может выдержать человеческая плоть, такая пухленькая и беспомощная, когда она появляется на свет, а потом превращается у воина почти что в медную броню. Вы прекрасны, как святой Себастьян, истыканный стрелами язычников, милый мосье Александр…

Несмотря на то, что Сеславин говорил Матильде «ты», она продолжала называть его «мосье Александр». Как-то спросила:

– Вы дворянин?

– Да.

– А ваш чин? Вы, наверное, майор?

– Я генерал-майор, – улыбнулся Сеславин.

Огромные черные глаза Матильды стали еще больше, но, кажется, она не поверила.

Денег у Сеславина оставалось в обрез (каждая лечебная процедура стоила значительных выплат), но он постоянно покупал для Матильды лакомства или какие-нибудь женские безделушки. Она качала головой:

– К чему это? Что я, девчонка? Ведь я вижу: вы небогаты.

Вообще же дороговизна в этих курортных местах была отчаянная. Кроме того, Сеславин считал все-таки, что должен жить за границей в условиях, достойных звания русского генерала. Он написал о своей нужде графу Воронцову, начальнику русского корпуса в Мобеже. Тот послал срочную депешу в Петербург. Узнав от Воронцова о бедственном положении Сеславина, «снисходя на отличную службу и болезненное состояние, происходящее от полученных им в сражениях ран», царь пожаловал ему восемь тысяч рублей. Когда эту сумму перевели в Барреж, она оказалась как раз кстати.

Пришло письмо от брата Николая, извещавшего, что у него родился наследник. Разделяя радость брата, который был теперь назначен городничим в Вышний Волочок, Сеславин пишет:

«Как ты счастлив, Николаша! Никогда не имел я столь сильного желания жениться, как теперь. Чувствую необходимость иметь друга и всегдашнего товарища. Повсюду отдают должную справедливость моим заслугам: правда, это льстит моему самолюбию, но временами ощущаю пустоту в душе. Чтоб не истребилась память дел моих, надо бы жениться, родить сына, передав которому мои дела, я не умру, а буду жить в нем».

К этим сетованиям о желании иметь семью и сына Сеславин как бы между прочим присовокупляет рассуждения и воспоминания о сестре невестки Софьи Павловны «милой Катиньке». Сеславин поминает об их веселом и приятном общении в Федоровском.

«Катиньке напишите, – просит Сеславин свою невестку Соню, – что я весьма часто вспоминаю те минуты, которые провел с нею. Я бы желал найти ее столько же резвою, как и прежде, да боюсь, она решит, что ей не прилично в 18-ть лет резвиться». Неловкий юмор Сеславина не может скрыть его заинтересованность и явные виды на будущее по отношению к этой девице. В другом письме он откровенно, хотя и также полушутя сетует: «От Катиньки не имею ни строчки. Я бы хотел, чтобы она меня любила в половину того, как я ее люблю».