— Да я жизнью и здоровьем своим вам клянусь — Алексей в смерти Бокова не виноват, — пылко воскликнула Лиля, — вы.., вы же ничего не знаете, как же вы можете говорить? Он… Он не такой, как все, он совсем другой. Другой, понимаете вы это или нет? Вы вот закон защищаете, думаете, ради истины стараетесь, ради добра. Да что вы могли бы сделать в этом мире без таких людей, как он? Ничего. Вы ведь даже не подозреваете, что они, такие, как он, охраняют нас всех, и вас в том числе, от зла, от всякой нечисти. От гибели наш мир спасают. Да если хотите знать, он… У него с тьмой, со злом своя собственная битва не на жизнь, а на смерть. Если хотите знать, он такое видел и не дрогнул, не струсил…

— Что же такое он видел? — спросила Катя.

— Черного Ангела. Смерть! — выпалила Лиля.

— Кого?

— Конечно, вы не верите. Разве вы способны в такое поверить? У вас у всех мозги точно в целлофан завернуты. Никто не верит. Наши вон и те смеются — до глюков, мол, допился, мерещится ему. А я знаю, это правда, — Лиля стиснула хрупкие кулачки. — Он мне сам сказал, признался, когда в реанимации лежал в больнице зимой. Я даже место точное знаю, где все это случилось, где он увидел… Там, на проспекте… Я знаю. Наши на смех меня подняли — это же просто рекламный плакат мужского парфюма. Да, днем, — она как-то сдавленно хмыкнула, — он, может, и плакатом «Йоджи Ямамото» прикидывается. Черный, он и не такое может, а вот ночью… Никто не верит потому, что никому видеть это не дано. А Алексею дано — он избран, чтобы всему этому противостоять. И он противостоит — как воин, как защитник, как последний поэт… Он же все через себя пропускает — все, и войну, и все эти наши взрывы, всю кровь, весь этот мрак кромешный. Через свое сердце. Оно для всех нас — как щит. А вы.., вы его такого с грязью мешаете, убийство на него навешиваете. Да как вам не стыдно? Как вы не понимаете, что такой человек, как он, не может убивать?

— Но Бокову он убийством прилюдно грозил, это факт, — заметил Колосов.

— Да подите вы с фактами своими! Кирку Бокова Алексей просто презирал, но он никогда бы…

— Ах, Лиля, как бы хотел я вам верить — если бы только вы знали. Даже этого Черного бы принял, даже глюки, даже воина-защитника от сил тьмы, — Колосов вздохнул. — Фантазия это, но… Я ж сам рос на песнях Ждановича. Вы еще соску в коляске сосали, а я уж песни его переписывал. Все, что вы говорили, в его песнях. Но, Лиля, дорогая…

— Лиля, ты скажи нам, где Жданович, — тихо попросила Катя. — Майор тебе правду говорит, честное слово — он до ужаса верить тебе хочет, что гений и злодейство несовместны. Помоги ему и мне выпутать гения из всей этой криминальной белиберды.

— Господи, ну он в своем номере в «России»! — не выдержала Лиля. — А вы думали — он в бега ударился? Он в своем номере, в 342-м, уже второй день. Виктору Павловичу еще вчера его бывшая жена звонила. Он сына Лешку прямо из школы к себе в гостиницу увез. Ну, жена и разорялась по этому поводу. Виктор ее успокаивал, как мог. Они сейчас с Лешкой-маленьким в гостинице. Алексей Макарович Лешку с собой забрать хочет, насовсем. Его в приют какой-то при монастыре престижный сплавляют. А он против. Что вы на меня так смотрите — я правду вам говорю, он мне перед вашим приездом сам позвонил!

Колосов плавно съехал на обочину, остановился. «Ауди» позади тоже остановилась, явно в недоумении.

— Ладно, Лиля, — Колосов заворочался на сиденье. — Спасибо тебе. Тебя назад доставить или вон туда пересядешь?

— Я пересяду, — Лиля заторопилась вырваться от них, открыла дверь машины. — Я сама. Вы только помните, что я вам про него сказала. Я ведь вам тоже поверила.

— Ждет тебя Долгушин, — Колосов кивнул на «Ауди».

— Это не Долгушин. Это Аристарх, — Лиля вздохнула. — Сорок раз я ему говорила. Он не слушает. Он ведь просто ненормальный мужик.

Когда уже, без эскорта, въехала в Москву и помчались по Ленинскому в направлении центра, Колосов вдруг сказал:

— Веришь, я много убийц повидал.

— Конечно, верю, — Катя размышляла, как ей поступить дальше. Все ее мысли в конечном итоге сводились к одной: как там дома Вадим? Не хуже ему? После шести Серега Мещерский обещал снова быть — это уже отрадно.

— Так вот, девяносто два процента были подонки. Но знаешь, Катя, — Колосов остановился на светофоре, — восемь процентов, как ни странно, были люди хорошие. Не просто благонамеренные, с точки зрения обывателя, а хорошие, понимаешь? Несчастные.

— Маньяков ты тоже немало повидал, — заметила Катя. — У них какое процентное соотношение?

Он не ответил.

Тот, кто нужен нам, — маньяк, — Катя покачала головой. — Возможно, он болен, одержим. Возможно, он тоже… Я понимаю, Никита, тебе больно думать, что два этих так любимых тобой еще в школе рокера причастны к…

— Больно? Да нет, не об этом речь. Просто… Знаешь, я как увидел тогда с берега этот теплоход, я понял, Катя… Я понял — он там, на борту. Он никуда не собирается бежать. Он ждет. Он готовится. Готовится к новой охоте. Он не боится или, может быть, просто не думает, что его могут вычислить. Ведь он принимал меры, чтобы обезопасить себя там, в Петергофе, и тут, у нас, с Блохиной. В двух случаях из четырех он пытался спрятать тела. Это ведь чистая случайность, что труп Блохиной был найден. И там, в Петергофе, утопленник просто мог утонуть, и все. Он, я думаю, убежден, что тела двух его жертв канули, поэтому и чувствует себя так уверенно. Он бы и труп Бокова куда-нибудь заховал, если бы у него было больше времени на той дороге, если бы это не день был, а ночь. И еще я тебе скажу, хоть сейчас я и забрал полный список команды, хоть и буду проверять всех, от моториста до повара, через миграционную службу, все это мартышкин труд. Он не оттуда, не из трюма. Он из кают-компании. Бокову нашему звонили не откуда-нибудь, а якобы из самой крутой столичной продюсерской фирмы. И это была ловушка. Знать о таких вещах, как продюсерская фирма «Медиа», мог лишь тот, кто хорошо знаком с этой кухней. Который либо сам в ней когда-то варился, либо у которого все контакты подобного рода постоянно на слуху, на глазах. А на нашем «Крейсере» таких господ только четверо. Девиц я сразу исключаю — ни та ни другая достаточной силой не обладают, чтобы так орудовать ножом. И один из этих четверых — Жданович, которого я еще каких-нибудь пять-семь лет назад слушал как… Ну, в общем, по большому кайфу мне было то, о чем он пел и как.

— А Мещерскому и моему мужу нравился «Крейсер Белугин». Группа в золотом составе, — заметила Катя. — Они распались. И если я что-то понимаю — как бы Долгушин сейчас себя высоко ни ставил, какие бы теплоходы себе ни покупал, без тех ребят он ничто. Он тебя спросил: ты, мол, понял, с чего они разбежались? Ты правда понял?

— Ни черта я пока не понял на этой посудине.

— Павлин у них правда замечательный, — вздохнула Катя. — Прямо знаковый символ какой-то. Сплошной Обри Бердслей… И капитан там с сигарой. И девочка занятная, Маруся… Знаешь что, Никита…

— Что?