— Да не мать она мне, эта твоя новая жена! — крикнул Саныч. — Что ты тут всем ее под нос суешь как мою мать? Эту ведьму, эту хищницу, мачеху чертову!

— Боже мой, — мачеха Саныча Алена Леонидовна отвернулась, судорожно прижала сумочку из кожи питона к груди.

— Ты, парень, как с родителями разговариваешь? — спросил Колосов. — Ты как, сопляк, перед отцом стоишь?

Саныч выпрямился. Лицо его кривилось. Катя никак не могла понять, в чем суть конфликта. А еще она никак не могла взять в толк, как вышло, что, прибыв на «Крейсер» в поисках убийцы-серийника, они вдруг, как в омут, окунулись в какую-то застарелую и непонятную семейную распрю. Если бы она только знала, прелюдией к каким событиям является эта самая ссора в клане Сухих.

— За оскорбление Алены ты мне ответишь — дома ответишь. А сейчас, негодяй, марш в машину! — загремел Сухой-старший.

— Я с тобой никуда не поеду. Я тебе уже сто раз сказал — я с ней и с тобой, ее мужем, воздухом не желаю одним дышать! — Саныч не собирался уступать.

— Нет, ты поедешь. Я сейчас вызову джип со своей охраной, и они, если потребуется, силой тебя отсюда заберут!

— Ну, это уж вы загнули, уважаемый, — вмешался Колосов. — Но мне опять же непонятно…

— Да что вы можете понять? Вы — милиционер и чужой человек? — Сухой-старший обратил свой гнев на Колосова. — Я что же, не знаю, для чего вы здесь, на теплоходе? Все средства массовой информации второй день трубят об убийстве этого певца.., забыл, как его фамилия, черт… Прыгал такой на сцене, молодой, из новых… Все газеты его смерть напрямую с этим алкоголиком здешним связывают, которому мой сын как оракулу какому-то в рот смотрит…

— Алкоголику? — переспросил Колосов.

— Да Ждановичу, Ждановичу! Он ведь здесь, на борту. Я все знаю, мне моя служба охраны полную информацию собрала, — ярился Сухой-старший. — Вы не представляете, на что я готов пойти ради спасения сына. Ведь дожили — мой сын, плоть моя, мой наследник, моя надежда, и где? В компании каких-то морально разложившихся проходимцев, странствующих шпильманов и какого-то уголовника, которого вся столичная пресса подозревает в убийстве!

— Но Ждановича…

— Он украл у меня сына, понимаете? Украл, — Сухой-старший придвинулся к Колосову. — Он и его собутыльник Долгушин. Я собрал о них информацию — это сплошной негатив. Они украли у меня сына, подчинили своему тлетворному влиянию, замутили его разум какими-то бреднями, настроили против меня, его отца, против моей жены, которая.., которая… Ну скажите, что может связывать их и Петрушу? Какой музыкой, каким роком он может тут заниматься? Я с пяти лет заставлял его учиться музыке, бешеные деньги платил учителям, так он даже на пианино бренчать не сумел выучиться! Мне говорили, что у него к этому делу нет никаких способностей. Тогда что же он может делать в этом вертепе? Здесь какие-то темные личности, какие-то девицы… Здесь все, что угодно, — алкоголь, наркотики. А теперь вот, пожалуйста, и милиция, и обвинения в убийстве.

— Мы пока в убийстве певца Кирилла Бокова никого не обвиняем, мы разбираемся в ситуации, — перебил его Колосов.

— Да бросьте вы! Я знаю, как вы разбираетесь. И знаю, к чему это приводит. Я знаком с юриспруденцией, мои юристы в один голос твердят: Петр попал в грязную, порочащую наше имя историю. Я, как отец, обязан принять меры. Мы с женой немедленно его отсюда забираем и…

— А я никуда с тобой не поеду, — сквозь зубы бросил Саныч. — А если долбаков своих охранников пришлешь за мной.., что ж, дорогая матушка, — лицо его как судорога перекосила усмешка. Он сунул руку себе под куртку, — ну давай, присылай. У меня найдется, чем их встретить.

Катя увидела, как Колосов быстро кивнул одному из своих оперативников. И тот сразу же встал позади Саныча. «У него такое лицо, словно у него там под курткой пушка, — подумала Катя. — А вдруг и правда? Та, что стреляла уже не раз — и здесь, и в Белозерске, и в Петергофе?»

— Истерику прекрати, парень, — веско велел Колосов. — А вы, уважаемый, — он обернулся к Сухому-старшему, — потрудитесь понять: здесь, на судне, идет проверка. И сына вашего никто никуда пока отсюда отпустить не может. Так что вы пока, пожалуйста, проследуйте вот с нашим сотрудником в ближайшее отделение милиции и подождите там, если, конечно… — Я не поеду ни в какое отделение! — резко оборвал Сухой-старший. — Это мое право воздействовать на своего сына.

— Право ваше. Но сын ваш — здоровый лоб, метр восемьдесят. Совершеннолетний. Вы меня извините — горлом такие вопросы в семье не решаются.

— Уезжай отсюда, — сказал Саныч отцу. — И не потеряй по дороге свое сокровище — жену.

— Я не понимаю, что заставляет меня терпеть все эти унижения, боже?!

Катя услышала, как это громко, с чувством собственного достоинства произнесла мачеха Сухого-младшего.

— Ничего, потерпишь, за все его деньги и не такое терпела, еще при матери моей терпела, — бросил Саныч.

— Негодяй, что ты сказал? Повтори, что ты сказал? Щенок! — Сухой-старший, сжав кулаки, двинулся на сына.

Катя поспешно ретировалась на корму. Скандал. Крик. Мат-перемат. А с виду все вроде — сплошное комильфо. И это отцы и дети?

Только вмешательство милиции предотвратило рукопашную. Сухого-старшего и его жену вежливо выпроводили с теплохода. Хлопнули двери — серебристый «Мерседес» — близнец, опаленный праведной родительской яростью, развернулся и умчался — уж явно не в ближайшее отделение милиции.

— Дурак ты, Саныч. Ненормальный. Мачеха у тебя — конфетка, фотомодель, — услышала Катя за спиной насмешливый голос Варвары. — И чего ты бесишься? По ней Голливуд давно плачет, а ты какую-то жабу из нее делаешь. За что ты так ненавидишь-то ее?

— Фотомодель… Сука она грязная, вонючая, — Саныча, как и отца, душили эмоции. — Задница вся в лоскутах, штопана-перештопана, одних пластических операций восемнадцать штук… Она ж маньячка полная, помешанная на пластике. От силикона лопается уже вся.

Щеки надрезаны. Пупок разрезан. Подбородок срезан, нос перекроен, хрящи наращены, ляжки тоже все срезаны… Да в ней ничего женского, ничего человеческого уже не осталось, в этой уродине перелицованной. За такую двумя пальцами взяться — стошнит сразу, а он с ней… Ненавижу ее, физически ненавижу, мутит меня от нее, уродины. А отец.., папаша… Мать моя болела, умирала, а он с ней, с этой гадиной, обманывал ее — в последние ее земные часы обманывал. А потом трех месяцев не прошло с похорон — женился. И теперь они…

— По-моему, ты сам не прочь был с ней в койку бухнуться, малыш, — фыркнула Варвара, — только она не тебя выбрала. Или я ни черта в вас, кобелях, не смыслю.

— Одним местом ты смыслишь, — Саныч отвернулся.

Катя украдкой наблюдала за ним. Какой он, однако… А ведь на первый взгляд такой спокойный, сдержанный. Ничего себе, сдержанный — вон как рот у него дергается. Тик, что ли, нервный? С такой возбудимой психикой недалеко и до…