– Выходит, мы должны бить исподтишка, раз Жакотты действуют исподтишка.

Тут он осознал, что Хоз говорил с необычной яростью, полагая себя убедительным. Монфалькон в сомнении взглянул на безмолвную Королеву.

– В прошлом Ваше Величество никогда не допускало подобные методы. Ваше Величество всегда в высшей степени чувствительно относилось к тому, что Короне должно оставаться незапятнанной. – Итак, оказалось, что она молча принимает план из тех, что были ему более чем знакомы, и он встревожился. Всю жизнь Монфалькон защищал ее от знаний о том, на чем именно держится ее безопасность, ее дипломатия. То, что подобный план обсуждается на открытом собрании и не отвергаем ею немедленно, его шокировало. – Я против.

– В противном случае мы рискуем войной с Арабией, да? – сказал мастер Орм.

– Именно, однако…

– Так давайте повоюем. – Мастер Бьюцефал вскочил на ноги. Военный Секретарь был нетрадиционно лют. – Покараем их. Укажем им на их место. Им дозволялось интриговать слишком долго – убивать наших людей, оспаривать нашу мощь, иметь нахальство свататься к нашей Королеве. Сметем Багдад, Ваше Величество!

Королева была бледна, словно, подражая отцовскому настрою, впервые осознала, что может свершиться ее именем, однако улыбнулась.

– О войне не может быть и речи, – сказала она. – Наша согласованная политика – с сиром Орландо – всегда была следующей: война расходует жизни и деньги, она привносит ложное чувство общности, пока длится, и создает непредвиденный раздор, когда кончается, ибо привычные к брани не желают с нею расставаться и должны искать иные войны, иных врагов.

– Значит, взамен мы атакуем храбрых Жакоттов. Пресечем их миссию, праведную, – сардонически заметил мастер Стрелдич. – Я прошу прощения у Вашего Величества. – Он сел.

– Жакотты были призваны и отказываются являться, – сказала она им. – Такое неповиновение нас сердит, но все же мы полны сочувствия. Мы прощаем им их гнев. Они потеряли сначала сестру, а потом отца. Однако что может доказать виновность Арабии?

– Она общеизвестна, Ваше Величество, – молвил сир Амадис. – Некое отмщение, произведенное лордом Шаарьяром до возвращения оного в Багдад. Вы должны признать, он поспешил прочь вскоре после событий.

– Отозван своим Калифом. Сей слух возник ниоткуда. Сир Танкред, я настаиваю, был убивцем. – Она едва не искрилась царственным неистовством. – Я не допущу войны. Никогда, пока мы не подверглись нападению.

– Арабия проявляет себя агрессивно всякий день. Она ударит довольно скоро. – Сие вновь от кладбищенского мастера Бьюцефала.

– Если ударит, – молвила Глориана, – Империя нанесет ответный удар. Мы – Альбион. Наш долг – противиться старым обычаям Железного Века. Разве не все вы здесь, как и любой наш подданный на трех континентах, в сем убеждены? Желаете ли вы, дабы сей утонченный Златой Век выжил? Окреп? Установился, отлит в веках, незыблем? Желаете, джентльмены, я знаю наверняка. Такова общая для всех нас мечта. Мечта, коей грезили лорд Монфалькон и лорд Ингльборо, пока день за ужасным днем ноги топтали ступени эшафота и топор заплечных дел мастера не обсыхал. Всему миру показываем мы путь обратно к истинному Рыцарству. Мы стоим против несправедливости, безнравственности, жестокости, тирании. И поэтому мы в безопасности. Одна подлость со стороны Альбиона – и структура раздробится, мечта разрушится. Я – ваша Глориана, ваша Королева, ваша Совесть и ваша Вера. Я напоминаю вам о Долге, о коем я не забыла и о коем вам забыть нельзя.

Монфалькон светился, слушая ее слова. Он видел, как тают на всяком лице себялюбие, гнев, досада, цинизм, отчаяние и злоба. Лорд Ингльборо помавал подагрическими кулаками и призывал контрапунктом: «Слушайте! Слушайте!» – оглядываясь, будто немедля вызвал бы на дуэль любого не изъявившего согласия.

А Королева Глориана рассмеялась и встала в полный рост, и жесткий воротник стал ее белым, раскаленным нимбом вкруг полыхающих рыжих волос, и зелено-голубые очи ее, гордые несговорчивые очи, были глазами Короля Герна, коего иные считали самим Князем Бесов, вожаком Дикой Охоты, прячущим рога под высокой железной короной; и руки ее на бедрах были сильными руками воинственных предков, но улыбка, сменившая смех, была милой, мечтательной улыбкой ее матери, Фланы, что в возрасте тринадцати лет отдала свою жизнь за жизнь Глорианы. Таким образом, полунеосознанно-полуумышленно Королева напомнила Совету о своей легенде и силе; и о происхождении, каковое даже советники, когда она вот так стояла пред ними, считали, по меньшей мере наполовину, сверхъестественным.

Лорд Монфалькон склонился перед нею.

– Вы поступаете верно, мадам, что напоминаете. Мы выполним наш долг, каждый из нас.

– Одна мелочь, – сказала она, – и мы предадим все остальное.

Затем, сокрыв собственное истощение и внутренние страхи, она пожелала им доброго утра и покинула их, дабы они продолжали спорить в понятиях чести, добродетели и идеализма.

Один лишь лорд Ингльборо, подремывавший в своем кресле, посмотрел ей вслед и осознал, какое великодушие и какую храбрость выказала она в тот день.

И новой ночью на душе у Совета было светлее, чем многие недели до того. Объявили танцы, и Королева вела эскалад и ватори, а придворные танцевали вслед за нею, и музыканты весело играли лучшие и сложнейшие композиции, и много часов не смолкал смех в коридорах и покоях, когда официальные развлечения подошли к концу; после чего Глориана, устала и одинока, прошла по тайным залам, ища вознаграждения за блестящую роль, исполненную, дабы воодушевить Двор и отогнать тучу. Она желала искусного внимания своих карл и детей, переодетых чудными мифологическими созданьями; ласк своих гейш и их нежных, волнующих слов; ароматных, уступчивых тел своих юношей и дев; грубых рук жестоких женщин, наставлявших ее во всяком унижении; безмозглых звероподобных людей из джунглей; хладных шлюх обоих полов с кожей словно белый шелк; трепещущих девочек, хныкавших под ее кнутом. Из одной перегретой комнаты в другую шагала она в надежде, что после как нельзя лучше выполненного долга ей удастся бежать от томления тела: но побега не выходило. Обмякши от изнеможения, возвратилась она в свою постель. В одиночестве задернула она тяжелые шторы и в темноте закручинилась о несправедливости судьбы.

Лорд Монфалькон, куда беззаботнее и бессуетнее, поскольку Глориана воспряла от сомнений и тем заверила его, что Мечту еще можно укрепить, очнулся от ее далеких рыданий, и подле него заворочались его супруги, несколько перепугавшись во сне. Монфалькон изумился тому, что Глориана не ощущает ощущаемого им. Его свежеобретенный настрой не мог рассеяться вмиг. Он думал без особой горячности:

Ах, Альбион, так и не познавший радостей плоти, как не познал я полноты моей цели; и так ли тесно связано одно с другим? Сия коллекция, сии существа, коих она держит, лишь отвлекают ее и обрекают на горшие страдания, однако ее долг перед ними твердит ей не бросать их, пусть они ее и подводят. Они остаются безнаказанны, сии блудливые, растленные, извращенные чудища, ведь она чересчур великодушна. Напротив, они вознаграждаются всяческим роскошеством. Она была бы счастливее, если б стала свободной от них, свободной от всех своих частных обязанностей – прислуга, гистрионы, дети, – однако она продолжает их накапливать. Сие не совестливость, кою я прививал ей с девичества. Лишь сентиментальность. Она всем сим изнурена. Кто в выигрыше? Не Альбион. Замужество решило бы все проблемы – но кто может стать ей мужем?