– Что вы имеете в виду?

– Соотношение арсеналов США и наших. В последнее десятилетие эти цифры я увидел, а тогда они были за семью печатями. Но сложность ситуации мы понимали. В 55–56-м годах соотношение, к примеру, по тем же самым стратегическим бомбардировщикам было такое: 1200–1300 у американцев, а у нас в лучшем случае около сотни. Вокруг страны – базы, и эти бомбардировщики базируются на них. Ощущение, что дамоклов меч нависает над нами, присутствовало. По ядерному арсеналу разница была в десятки и сотни раз. Ситуация очень серьезная. И те меры, которые в то время приняты, были необходимы. Мы сразу оказались на переднем плане, а потому понимали, что надо трудиться с полной отдачей сил.

– Рядом с вами кроме Козырева работали очень многие выдающиеся люди. Легенды о них слагаются. Как вы себя ощущали?

– Легенды, безусловно, теперь есть, но мы себя ощущали совсем иначе. Для молодежи все руководство «Объекта» было доступно. То есть не было больших заборов и барьеров от молодого специалиста до научного руководителя или директора. Проходили совещания с участием Андрея Дмитриевича Сахарова, Юлия Борисовича Харитона, Евгения Аркадьевича Негина и многих других, тех, кто разрабатывал или был идеологом новых конструкций и идей. В них принимали участие и мы. Получался мощный заряд интеллектуальной энергии, и мы оказывались внутри него. Мы перенимали опыт, учились, и было очень интересно быть в такой мощной и дружной команде.

– Как сейчас, много лет спустя, вы объясняете свою стремительную карьеру: от рядового инженера до директора Центра?

– У меня путь был последовательным, а вот в начале 90-х действительно карьеры делались даже не стремительно, а моментально. Заведующий лабораторией становился чуть ли не главой правительства. И примеров тому не счесть… Карьера не только и не столько со мной связана. В то время в институт приезжало до 500 молодых специалистов из лучших вузов страны. Шел массовый поток, люди шли очень толковые и квалифицированные. Они быстро росли на конкретных задачах. Они чувствовали свою ответственность, они использовали тот опыт, который был накоплен. Они полностью отдавались делу, а потому уже спустя два-три года становились заместителями Главного конструктора, теоретического подразделения и так далее. К примеру, Борис Васильевич Литвинов. Буквально через несколько лет после приезда на «Объект» он возглавлял одно из основных направлений, а потом стал Главным конструктором. Или тот же Юрий Алексеевич Трутнев уже в 30 лет стал руководителем крупного подразделения. Вместе с Юрием Николаевичем Бабаевым они предложили очень интересные и блестящие идеи, которые существенно улучшили качество того оружия, которое шло потом в серию. Люди росли очень быстро на конкретной работе, и это поощрялось руководством. Это была норма жизни в институте. Так что моя судьба традиционна для того времени.

– Но все-таки все определялось на Семипалатинском полигоне?

– Идея есть идея. Сколь бы хорошей ни была идея (особенно в ядерном оружии), если она не прошла проверку на полигоне, то трудно говорить о ее работоспособности. Естественно, каждый теоретик, а они были основными генераторами идей, проверялся на Семипалатинском полигоне, а затем и на Новой Земле. Конечно, свою лепту вносили и газодинамики, и конструкторы, но в зарядостроении основную роль все-таки играли физики-теоретики. Ядерные испытания были завершающим этапом, и они определяли судьбу новых конструкций и, соответственно, людей, которые их создавали.

– Есть такое представление, будто ничего особенного в создании атомной бомбы нет, мол, в современном мире ее создать легко?

– Сравним, к примеру, с ракетным комплексом. Конечно, это технически очень сложное сооружение. Особенно с инженерной точки зрения. В атомной и термоядерной бомбе основа все же физика, физические процессы, которые невозможно проверить в лабораторных условиях. Можно что-то моделировать сейчас на суперЭВМ, моделировать с помощью обычных взрывов какие-то составные части, но все равно те процессы, что идут в атомной бомбе, невозможно воспроизвести. Это мощная физика, которая охватывает самые разные области. Это и газодинамика, и теплопередача, и цепные реакции, и так далее. Я бы сказал так: это букет наук, которые интегрируются в том, что называется «атомная бомба». А в водородной бомбе все еще сложнее. Если в атомной все-таки какие-то процессы можно моделировать… На Новой Земле сейчас ведутся работы по проверке того, как ведет себя взрывчатка, оболочки после взрыва и так далее, то есть моделируются процессы в атомной бомбе. Однако термоядерную часть сегодня никто не моделирует. Попытки делаются, но они неудачны. Нужна мощная математика, уравнения состояния, нужно знать поведение веществ, которые уже перешли в плазму, и многое другое. Все это осуществляется за счет физических знаний, физической интуиции, сложных математических программ.

– Вы были участником и свидетелем осуществления совместных программ атомщиков и ракетчиков. Как это было и кто играл «первую скрипку»?

– Уже в 55-м году после испытаний термоядерной бомбы завязались первые контакты с ракетчиками. На мой взгляд, создание такой бомбы стимулировало разработку ракет, в частности так называемой ракеты «Р-7», которой занимался Сергей Павлович Королёв. В начале 60-х годов ракета с термоядерным зарядом уже была поставлена на вооружение. Ну а потом это направление стремительно развивалось… Знаете, что существенно влияло на нашу работу?

– Что же?

– Как ни странно звучит, но моратории на испытания, которые принимались по политическим соображениям. Дело в том, что они всегда были неожиданными для нас. Испытания приостанавливались, и, казалось бы, наша работа тоже должна была тормозиться. Но расчеты конструкций продолжались, более того – процесс даже усиливался. Насколько я помню, стремление успеть сделать работу до объявления моратория, успеть, чтобы не отстать, сделать оружие, которое ни по каким параметрам не уступало бы американскому, – все это постоянно висело над нами. После запрета испытаний в воздухе, на земле и под водой ушли на подземные испытания, и это тоже сказалось на работе. Потом пришли ограничения по мощности – не более 150 килотонн, а у нас разрабатывались заряды – мегатонна, три мегатонны, пять мегатонн. Как их испытывать?! Потом вводились новые ограничения… В общем, вспоминая эти десятилетия, понимаешь, что ты постоянно участвовал в гонке. Не только с внешними соперниками – это все-таки понятно, но и внутри страны. То, чем мы занимались, было теснейшим образом связано с политическими решениями на высшем уровне.

– Но это могло печально закончиться… Я имею в виду, что когда Горбачев подписал документ о прекращении испытаний, то один из зарядов был полностью подготовлен к взрыву, и, чтобы достать его, потребовались невероятные усилия… Испытатели рисковали жизнью, а руководитель страны не догадывался о происходящем…

– Такое было, политика не всегда увязывалась с действительностью… Однако останавливать процесс вооружения надо было обязательно. У американцев – 31 тысяча боеприпасов, такое данные были опубликованы. У нас называется цифра 40–45 тысяч. Были накоплены гигантские арсеналы! Ядерная гонка шла непрерывно. В 70-е годы стало ясно, что мы в ней не уступаем, и пришло понимание у политического руководства, что требуются дискуссии, соглашения, чтобы процесс ядерной гонки повернуть вспять. Впереди был тупик, и политики начали это осознавать.