И тут он опять заплакал:

– Я человек, ты же видишь. Я даже, в общем, неглупый…

И он повторял, всхлипывая:

– Я человек… человек…

Он уткнулся в подушку и дрожал, успокаиваясь. Плечи тряслись, на подушке дрожала его левая рука с выколотым именем (с этим вот всегдашним уменьшительным именем).

Он вытер глаза и спросил:

– А где они, Юра?

– Кто?

– Они…

– А-а, наши… Они живут. Все хорошо, Сережа. Ты хочешь их видеть?..

Сереженька затряс головой: нет, нет, я никого не хочу видеть, я просто спросил.

– А у них… у них все хорошо?

– Да.

Сереженька как-то быстро и хитро засмеялся, обрадовался:

– Вот видишь! Вот видишь! Значит, мы все-таки выиграли! Ага!

– Да.

– Чудак! Что же ты не радуешься, выиграли! Ага! Ага!

Нервное возбуждение нарастало, он смеялся, затем стал показывать на стене китайские тени, разгибая и опять сгибая пальцы в причудливые фигуры. «Этим штукам я давно научился, Юра. Давно!»… Затем дыхание участилось, он стал повторять: «Зачем надо мной смеялись?» Он заговорил чаще, чаще, и уже еле угадывалось: «Зачем они в кустах? Зачем они меня пожалели?» – бормотанье сошло в какую-то неразборчивую тряску губ, он что-то шептал, а затем вдруг пронзительно закричал:

– Мам-ма!.. Мам-ма-а-а!

Быстро вошел врач, придерживая халат при шаге. Врач уже около часа сидел там, в коридоре.

– Сергей, возьми себя в руки! Сергей! – врач нервничал, легонько тряс Сереженьку, шлепал по щекам, а все это уже было ни к чему – Сереженька не шумел, уже впал в забытье. А врач все шлепал. Наконец стало ясно, что Сереженька забылся, глаза его были закрыты и не дрожали.

Они вышли – врач и Лапин, оба закурили. Врач жадно затягивался. И говорил:

– Не могу слышать, как он кричит это «мам-ма». Я многих слушал. У него нет матери, да?.. Ну что же, бедный, он так кричит? Часто это?

– Каждую ночь.

– Да, да… И я бессилен. Ничем уже не поможешь. Никто не поможет. Я вот пришел – а зачем?

Врач попрощался и ушел. Он шагал не очень быстро и не очень медленно.

Сереженька спал – вот только хлебная корка была у него в руке, он бессознательно схватил ее, и она так и осталась зажатой в кулаке. Лапин разжал ему пальцы, положил корку опять на стол и вялым движением стряхнул с простыни крошки.

Скоро Сереженька очнулся. Но, как и раньше, долго лежал молча с открытыми глазами. Затем медленно выговорил:

– Ты не сердись, что я молчу…

– Да, Сережа.

– Знаешь, о ком я подумал? О Голеве. После той голодовки, помнишь, он болел долго и умер.

– Помню.

– И мы его хоронили, и ты взял его майку… Маленькая, желтенькая, она лежала у тебя в шкафу. Я года два назад на нее наткнулся случайно, ты ее берег… А потом она куда-то пропала. Жаль.

– Да. Я тогда жениться собрался, ремонт делал.

– На Гале Неробейкиной?.. Я помню. И майка пропала?

– Да. Тогда неразбериха была, а я стены красил.

Сереженька спросил:

– Ты прогнал врача?

– Нет. Он завтра придет.

И Сереженька прикрыл глаза, замолчал. Лапин подумал, что врач для Сереженьки тоже был, в общем-то, насмешкой, и хватит уже этого. И не придет он больше, не сможет больше прийти. Мы сами, родимый, закроем, мы сами…

Сереженька умер не в эту ночь, а на пятую ночь после этой. Больше он уже не заговорил, но лицо его теперь было мягче и как бы чище.

* * *

В один из тех дней Лапин зашел к Анне Игнатьевне Орликовой. Перейры-Рукавицына дома не оказалось. Он и Лида на два дня уехали к родственникам во Владимир (к каким-то дальним родственникам Анны Игнатьевны).

– Во Владимир?

– Да, вчера уехали… Садитесь же, садитесь.

Анна Игнатьевна тут же приготовила свой чай. Цветастая клеенка уже была на столе, пахучий парок подымался от чашек – а мебель и углы были знакомы с детства.

– Знаете, зять говорил мне, что вы тоже были в том детском доме. А я все думаю, где я лицо ваше видела… Зять почему-то долго не хотел мне говорить о себе и о детдоме – странный какой.

– Он просто смущался. (Лапин вспомнил плутовское лицо Рукавицына.)

– Чего ж тут смущаться?

Анна Игнатьевна рассказывала, восхищалась энергией зятя и вздыхала, что Лиде будет трудно учиться, если у них сразу появится ребенок. Хорошо, если бы не сразу, но кто тут угадает – они же молодые…

– Он так смело водит машину. Во Владимир поехали. Я побаиваюсь за него и Лиду, – говорила Анна Игнатьевна.

– Он хорошо водит. Очень хорошо.

Лапин прихлебнул из стакана, сидел и чувствовал, как устали ноги. Чай был замечательный.

– Горячий?

– Нет, нет.

Анна Игнатьевна говорила о дочери, о ее учебе, а Лапин еще раз глянул на висевшую фотографию. Фотография висела косо, и угол отломился, и потому отражение вечернего солнца падало на потолок – и были там лица детдомовцев. Маленькие голодные лица, уродцы напуганные, они смотрели, как суровые солдаты-недокормыши, словно знали все наперед. Они не ждали чуда. Они сидели стрижеными рядками и терпеливо ждали, что из объектива вылетит птичка.

В последнее время при мало-мальской вечерней работе Лапина одолевала сильнейшая сонливость и как бы опустошенность. Спать – вот чего он хотел, а напротив в камере стоял шум: один из задержанных, очень желчный субъект, кричал о пропадающем времени, о том, что он опаздывает домой к жене, еще о чем-то, и вот теперь вся камера наэлектризовалась – шум, гвалт и мат неслись оттуда беспрерывно. Появился Елютин, но в камеру не входил. Боялся. Осанисто, как молодой конь, он топтался на месте, а в помощь из глубины коридора бежали два милиционера, гулко стуча сапогами.

Лапин вышел на улицу и присел на крылечке. Шли люди с работы, час пик, вечер.

Рядом оказался оперативник:

– Юрий Николаевич, прокурор звонил. Просил тебя зайти.

Лапин кивнул и тяжело встал. Он двинулся по улице – две троллейбусные остановки, то есть три пролета, и затем срезать угол проходным двором. Путь (от отделения милиции до прокуратуры) автоматичен до мелочей, а что-то было новое. Он глядел на фонари, которые будто бы только сегодня ночью понавтыкали через каждые пять-шесть метров. И будто никогда он не видел вот этих асфальтных лунок, из которых росли среднего роста городские клены.

Прокурора он встретил в коридоре.