– Может быть, мне удастся все-таки задержать вас еще на время? – спросила она с искренним сожалением – Ведь ваше присутствие так мне приятно…

– Мне тоже хорошо с вами. И тем не менее, задерживаясь у вас, я манкирую своими обязанностями и долгом дворянина, когда королю так не хватает преданных ему людей. Мои друзья, должно быть, беспокоятся обо мне.

– Мне бы хотелось надеяться, что по крайней мере вы поживете у нас до тех пор, пока мы не будем уверены в судьбе Гийома.

– Скорее всего, это произойдет нескоро. В Париже дела не терпят отлагательств. Но в случае, если вам понадобится моя помощь, вам достаточно будет позвать меня. Я буду жить на улице Кордери, номер десять, недалеко от Тампля, это небольшой домик, принадлежащий мадам Кормье. Я все написал здесь, – и он достал из кармана небольшой клочок сложенной пополам бумаги…

– Я запомню и так… Но и вы тоже не забывайте, что в Тринадцати Ветрах вам всегда будут рады и что здесь, если понадобится, вы всегда найдете приют. Как для себя… так и для тех, кого вы берете под свою защиту! – Как я должен это понимать?

– Очень просто! Море бьется у наших ног, а на другом берегу – Англия. Кроме того, мой супруг обладает кораблями на побережье, всеми или частью… Наконец, за исключением нескольких горячих голов, я считаю наш Котантен надежным и население верным и преданным… как и мы сами, и этот дом, и если вдруг при случае ему придется стать убежищем для…

Бальи накрыл своей ладонью лежащую на белой скатерти стола руку молодой женщины, которую он не имел права называть своей дочерью, но которой в этот момент он мог гордиться:

– Не говорите больше ничего!.. Я понимаю вас… и благодарю. Можете быть уверены, я никогда этого не забуду.

В седом тумане раннего утра, перед тем как вскочить на свою лошадь, которую накануне конюх привел из Варанвиля, бальи прощался с Агнес. В последний раз обняв своего отца, она сунула ему в карман какую-то вещь, вес которой он почувствовал сразу. Бальи хотел достать ее, но она ему помешала:

– Это всего лишь несколько жемчужин, совершенно мне не нужных. Пока не вернется Гийом – если Бог того захочет, – они смогут вам пригодиться для службы королю… – Ваш муж, возможно, будет недоволен? – Он не мелочен! К тому же они мои… Берегите себя! – И вы тоже, Агнес! Вы… бесконечно дороги мне…

Тем временем в Амо-Сен-Васте Пьер Аннеброн и Анн-Мари Леусуа вели ожесточенную битву за спасение Тремэна, используя для этого все запасы своих знаний. Он уже меньше кашлял, но лихорадка не отпускала его, он находился в состоянии беспамятства и постоянного бреда, настолько яростного, что старая мудрая женщина, видевшая за долгие свои годы много разрушенных и страдающих человеческих душ, не выдерживала и уходила из комнаты, чтобы присоединиться на кухне к Сидони, или перебирала свои четки в соседней комнате. Доктор же поначалу не обращал на это внимания, но как-то вечером взорвался с негодованием:

– Но сколько можно!.. Кто же эта Мари, которую он зовет без конца?

– Друг детства, – пробормотала себе под нос мадемуазель Леусуа, не отрывая глаз от вязанья.

– Друг детства, которому он признается в любви все дни напролет, в то время как у него есть такая обворожительная жена? А вы случайно не в курсе того, о чем говорят?

– Это старая история, доктор, но, как и все подобные истории, она имеет сложную судьбу. Злому провидению было угодно, чтобы Гийом вновь встретил эту Мари лет тридцать спустя, когда он и думать об этом забыл.

– Лет тридцать? Так она уже не так молода, выходит?

– Она лет на пятнадцать старше мадам Тремэн, но глядя на нее, этого не скажешь. Я никогда не видела более милой женщины…

Доктор с размаху плюхнулся на стул и посмотрел на своего пациента с некоторой злобой.

. – Есть же на свете люди, которым всегда везет. Может быть, лучше дать ему умереть… Она бы меньше страдала!

– Ваш долг не судить, а лечить. Что касается Агнес, то я подумала, что она и Гийом могли бы быть счастливы, если бы более спокойно к этому отнеслись, но Агнес слишком требовательна, слишком беспощадна, слишком близко к сердцу принимает случайности бытия.

– Любовница мужа – вы называете это случайностью бытия?

– В этом случае – да… Я не слишком хорошо вас знаю, но вы тоже мужчина, как и все, поэтому подумайте, представьте себе на минуту: мало того, что он вновь встречает ее спустя более четверти века, еще более прекрасную, чем раньше, но к тому же она становится его родственницей, так как за это время вышла замуж за его двоюродного брата, и более того, она – англичанка. Англичанка! А он так любит Англию! Как же тут не отдаться всем сердцем этому глубокому чувству, которое и в воспоминаниях его не угасло, а тут вспыхнуло с новой силой…

– Я нахожу, что вы слишком снисходительны! Если бы у меня была такая жена, как у него, мне бы и в голову не пришло…

– Ах! Постойте. Совершенно очевидно, что вы не знаете мадам Тремэн! Сама Богиня Любви! И она обожает его!

– Будет ли она по-прежнему обожать его, когда он вернется к ней искалеченный? Его ноги в плачевном состоянии, но я не могу ничего сделать, пока он находится в бреду, во власти лихорадки.

– Что вы хотите этим сказать?

– Если он выживет, то, скорее всего, будет привязан к инвалидному креслу или, в лучшем случае, не сможет обходиться без костылей.

Мадемуазель Леусуа достала свои четки и поцеловала на них крестик:

– Пусть простит меня Бог! Это ужасно! Страшно подумать, что будет, если он выживет, а не умрет! Если может случиться так, как вы говорите, то дайте ему умереть. Лучше, пока не поздно, завернуть его в саван!

Всю долгую ночь потом она повторяла эти слова. Небольшое облегчение, которое наступило в его состоянии благодаря самоотверженной заботе и лечению, было поколеблено резким скачком температуры, против которого все они чувствовали себя бессильными что-либо сделать. Позабыв свое негодование, отчаявшийся Пьер Аннеброн только и думал теперь о том, как бы удержать эту жизнь, висевшую на волоске от смерти.

– Я ничего не понимаю! Ему должно становиться лучше… Или же он подхватил еще какую-нибудь заразу, пока торчал в этой клоаке, откуда его привезли…

Не думая больше об этом, он решил пустить кровь больному. Такой же красный, как и его волосы, накрытый простынями, которые он безуспешно старался сжать пальцами, Гийом был похож на рака, только что вынутого из кипящей воды. Он издавал теперь лишь нечленораздельные звуки, напоминающие душераздирающие хрипы во время агонии. В ужасе бедная старушка бросилась на колени рядом с его кроватью, зажав руками уши, чтобы не слышать этих стонов, разрывавших ей сердце. И вдруг наступила тишина, и больной начал покрываться бледностью прямо на глазах, оставаясь неподвижным.

– Это конец… – прошептал доктор, унося кювету, наполовину полную крови.

Тем не менее, когда утром запел петух, Гийом открыл глаза…