В поле своего зрения он увидел покрашенные серым цветом балки незнакомого потолка, на который пламя свечи, горевшей на столике сиделки, отбрасывало желтые тени. Гийом чувствовал опустошенность и ужасную слабость в своем теле. При этом ему казалось, будто он плавает в ванне с холодной водой, так сильно испарения и пот увлажнили его кожу. Но зато огонь уже не жег его грудь, ноющую от кашля. Он попытался повернуть голову, но это ему не удалось. Тогда, собрав все последние силы, Гийом простонал:

– Пить!.. Хочу пить!..

И тут же над ним склонилось лицо. И несмотря на то, что оно было залито слезами, он узнал старую Анн-Мари…

– Мой Гийом!.. Ты возвращаешься к нам?.. О, мой Бог, слава тебе!..

– Пить!.. – повторил больной, но она была так счастлива, что не услышала его, а выбежала из комнаты, громко призывая Аннеброна и рассказывая ему о происшедшем чуде. Но первой появилась Сидони в ночном чепце и рубашке, она-то и дала Гийому попить почти холодной уже настойки целебных трав из кувшинчика, который стоял рядом на столике у изголовья кровати. Минуту спустя весь дом буквально бурлил от деятельностной активности.

На кухне мадемуазель Пуэншеваль изо всех сил пыталась раздуть огонь в камине, где поленья и головешки были присыпаны пеплом. В то время как на втором этаже заменяют белье, рубашки, простыни, подушки и даже одеяла, промокшие насквозь от пота. В ноги ему положили грелку, его заставили проглотить хоть немного горячего куриного бульона, вокруг него суетились все, ища любую возможность вновь поставить его на ноги и помочь закрепиться на этом свете. Он, разумеется, позволял делать с собой что угодно, однако только гораздо позже понял, почему, ухаживая за ним, обе старые женщины не переставали лить слезы, словно из фонтана, в то время как доктор смеялся и бранился!

Когда Потантен пришел за новостями, ему показалось, что весь дом сошел с ума. Усевшись за большим столом на кухне, все, кто был в доме, пировали, причем все говорили одновременно. Ему пришлось громко крикнуть, чтобы привлечь к себе внимание и продемонстрировать возмущенное удивление:

– Что вы здесь делаете все вместе? Разве месье Гийом больше не нуждается в ваших заботах? – Ваш месье Гийом сейчас спит, как пень, – бросил через плечо доктор. – И мы все заслужили, чтобы немного отдохнуть и повеселиться! Садитесь-ка вместе с нами, пейте и ешьте! В эту ночь мы все выиграли!.. – Он… выздоровел?

– Ну, пока не совсем. Еще много есть над чем поработать! Но он будет жить – и я отвечаю за это! Теперь настала очередь Потантена плакать и радоваться. И он с удовольствием не отказался от ветчины, кофе и пары предложенных ему галет. Но дольше он не стал задерживаться и поспешил в Тринадцать Ветров с хорошими новостями. Так заканчивались печальные дни и мрачные ночи, которые пришлось им всем пережить! Хорошо бы, чтобы этими событиями был уплачен ущерб, нанесенный чести мадам Тремэн, и чтобы она вновь приняла с радостью своего супруга, который, можно сказать, возвращается к ней того света! А потом тут же, не теряя ни минуты, он сам, Потантен, поедет в Варанвиль, откуда, может быть, сразу заберет малышку Элизабет. Без ее отца, как и без нее, дом остался как бы без души, так и он, и Клеманс оплакивали его долгими зимними вечерами, греясь у очага в большой пустой кухне, слушая завывания ветра, бушующего вокруг… О! Как прекрасна будет новая жизнь вопреки всем мерзким завистникам и коварным недоброжелателям!.. Так думал бравый Потантен, потирая от удовольствия руки и без конца пришпоривая лошадь по дороге в усадьбу.

Эту новость он сразу же громогласно провозгласил на конюшне всем, кого встретил: молодому слуге Виктору и Лизетте, которая прибежала, привлеченная топотом копыт прискакавшей галопом лошади, попросив, чтобы они рассказали об этом и на ферме. Потом на кухне он сказал об этом Клеманс Белек, при этом из ее чрева раздалось радостное клокотание. Только Агнес не появлялась. Поэтому Потантен, полагая, что она выбежит на крыльцо в ожидании его возвращения, был неимоверно удивлен:

– Мадам Агнес куда-нибудь уехала?

– О, нет! – ответила Клеманс. – Она занимается своим туалетом. Думаю, мадам намеревается отправиться к мадам баронессе в Варанвиль…

– Ну вот! А я сам собирался туда ехать! Мне хотелось первым сообщить им эту замечательную новость! Пойди скажи мадам, что я хотел к ней зайти, Лизетта. Но ничего больше не говори, хорошо?

– Не бойтесь, месье Потантен! Я не собираюсь лишать вас удовольствия!

Если Потантен ожидал, что Агнес бросится к нему в объятия, смешав свои слезы радости с его собственными, то он заблуждался. Он был разочарован. Молодая женщина выслушала его с серьезным видом, ему даже не удалось распознать ни малейшей искры радости в ее угрюмом взгляде. Когда Потантен заявил, что доктор Аннеброн отныне спокоен за своего больного, она быстро перекрестилась, а потом встала на колени на специальную скамеечку для молитв, обитую темно-зеленым бархатом и стоявшую рядом с угловым диваном, перед картиной Пресвятой девы с младенцем, висевшей на стене комнаты. Это произведение принадлежали кисти итальянского мастера эпохи Возрождения и было приобретено Гийомом по случаю на ярмарке в Бэйо. Пока Агнес произносила молитвы, Потантен боялся шелохнуться. Он только ждал…

Однако, закончив молитву и встав с колен, мадам Тремэн была удивлена, увидев, что он не ушел: – Что-нибудь еще?

– Да, мадам, извините меня! Я бы хотел вам сказать, что собираюсь отправиться в Варанвиль, чтобы поделиться этой радостью. Лизетта сказала, что вы тоже намеревались туда поехать…

– Несомненно, но у меня изменились планы. Раз уж вы собрались туда, так и поезжайте. Разумеется, передайте барону и баронессе самые нежные поздравления от моего имени. И поцелуйте от меня мою дочь.

Это было сказано таким безмятежным тоном, что старый мажордом почувствовал себя совершенно сбитым с толку. Тем не менее он решился спросить:

– Могу ли я сказать Белине, чтобы она готовилась к возвращению вместе с нашей маленькой Элизабет? Без нее в доме так пусто!..

– Я помню об этом, Потантен, но, мне кажется, будет лучше, если она еще на какое-то время задержится там рядом со своим «братишкой». Она ведь изведет нас и все время будет проситься в Амо-Сен-Васт, а это стеснит доктора. Пока ее отец не поправился окончательно, она будет более счастлива там…

– А вы, мадам Агнес, будете ли вы более счастливы без нее?

Приход Жанны Куломб, кормилицы, которая принесла малютку Адама (ему вот-вот должен был исполниться годик), избавил молодую женщину от ответа. Агнес вдруг широко улыбнулась и протянула руки навстречу своему сынишке.– Любовь моя! Ну, как мы себя чувствуем сегодня?

– Не слишком хорошо, мадам. Его беспокоят зубки, он плачет, почти не переставая.

В самом деле, малыш, всегда готовый доказать свое природное добродушие и обычно сговорчивый, на этот раз остался сидеть на руках у Жанны, обхватив ее одной рукой и засунув большой палец другой руки в свой маленький ротик. По его пухлым щечкам катились огромные слезы. Его матери всегда доставляло радость смахнуть эти слезки и приласкать его, но на этот раз ей даже не удалось взять его на руки. Как только она захотела его обнять, он отвернулся, уцепился покрепче за шею своей кормилицы и заголосил. Но Агнес настаивала: