отделении, ответ очевиден. Или тебя точный диагноз интересует? – резко говорю я. Каждая мышца тела напряжена до онемения, несмотря на то что мне ещё утром казалось, что смогу взять личные эмоции под контроль. Видимо переоценил свой профессионализм.

– Саш, ты не бесись. Я же без злого умысла. О тебе волнуюсь.

– Обо мне не надо, – грубо отрезаю я. Перегибаю, знаю, но… бл*ь. – Я в порядке.

– Вижу, – хмыкает Богданов. – Какой прогноз?

– Шансы есть, но анамнез неутешительный, – через силу признаюсь я. – Острый лимфобластный лейкоз в возрасте семи лет, регресс в двенадцать, после операции по трансплантации костного мозга удалось достичь длительной ремиссии.

– Стоп, гематология же по моей части, – перебивает меня Богданов, озадаченно нахмурившись.

– Во время планового осмотра у Олеси обнаружили новообразования обоих яичников, – проигнорировав замечание друга, продолжаю я. – Полная диагностика подтвердила муцинозную карциному второй стадии. В Москве провели два курса химиотерапии, там же посоветовали перевезти ее к нам.

– Маковецкий?

– Он самый. Считает, что я справлюсь лучше, – сухо отвечаю на вопрос.

– Не забывает лучшего ученика, – комментирует посерьёзневшим тоном Олег. – Когда операция?

– Через неделю. Олеся меня еще не видела. Не самые приятные обстоятельства для встречи, – устало выдыхаю я. – Не уверен, что она правильно отреагирует.

– Ну дела, – задумчиво бормочет Олег, не сводя с моей физиономии внимательного взгляда. – Узнать, что тебя будет оперировать бывший – так себе новость. Я бы на ее месте тоже напрягся.

– У Олеси нет причин напрягаться, – возражаю я. – Мы разбежались без претензий.

– Это ты так думаешь, а что творится в голове у женщин – знают только они сами. Тем более Олеська твоя с жирнющими тараканами, – философски заключает Богданов.

– Не моя, Олег, – мрачно поправляю я, неподвижным взглядом уставившись на след от кольца на безымянном пальце.

– Майке сказал уже? Они же вроде знакомы, или я снова что-то путаю? – заметив, куда я смотрю, участливо интересуется друг.

– Знакомы, – коротко киваю я. – Ты тоже Марине не треплись пока. У нас с Майей не лучшие времена, сам понимаешь.

– Понимаю, Сань. Что ты планируешь делать?

– Не знаю, – тряхнув головой, снова откидываюсь назад. – Честно, не знаю. Сейчас не до этого.

– Саш, не хочу навязывать тебе свое мнение, но ты бы помягче с Майей, – советует Олег. – Она старается, семью хочет, детишек, а ты то в больнице, то на учебе, то по конференциям мотаешься.

– Конечно, виноват, как обычно, я.

– Майка боится, что ты ее бросишь, если не родит. Это мне Марина на днях сказала. По большому секрету, – сообщает Олег. – Женился, мол, из-за ребенка, а ребенка нет.

Ох уж эти бабские сплетни. Америку, блин, открыл. Майя этой темой весь мой мозг съела. Я никогда не делал тайны из того, что женился на ней по залету. Причем сам процесс залета из памяти чудесным образом испарился.

Вообще, тупо все вышло. Когда она приперлась ко мне в Питер со «счастливой» новостью о своей беременности, я с горяча послал ее в долгое пешее путешествие, но Майя оказалась девушкой настырной, в чем я еще до «сюрприза» успел убедиться. Скрепя сердце, согласился на тест ДНК на ранних сроках, а после отпираться было бессмысленно. Поступил, как взрослый ответственный мужик. Раз ребенок мой, надо жениться. Расписались быстро и тихо, а через неделю у Майи открылось кровотечение. Беременность сохранить не удалось, а брак держится до сих пор. Такие вот дела.

– Ребенок, в ее представлении, является решением всех существующих проблем, – раздраженно отзываюсь я. – А мне ситуация видится совсем иначе.

– Саш, я тоже понимаю, чего она добивается. Не дурак. Баба она хваткая, держаться будет за тебя до последнего, – почесав подбородок, Богданов устремляет на меня сочувствующий взгляд. – Мда, не позавидуешь тебе, дружище.

– Не то слово, – взглянув на часы, я встаю из-за стола. – Ладно, надо идти.

– Привет передавать, наверное, не стоит, – печально замечает друг. – А Майке и правда лучше пока про Олесю не говорить. Иначе еще сильнее себя накрутит. Таким макаром и до маниакальной депрессии недалеко, а разгребать тебе.

– Утешил, друг, – мрачно ухмыляюсь я и уверенно выхожу в коридор.

Уверенность покидает меня буквально через пару минут. Замедлив шаг, я пытаюсь растянуть оставшееся расстояние, чтобы дать себе время собраться с мыслями, и вроде как получается. Вроде…, а на деле я долго стою перед дверью палаты Веснушки, не решаясь войти. В руках медкарта с подтвержденным диагнозом, в кармане чертов мандарин, который я зачем-то туда положил, хотя знаю, что цитрусовые Олесе категорически запрещены. Сейчас этот фрукт ассоциируется у меня с солнцем, источником жизни и надежды на то, что мне удастся ее вытащить из цепких раковых клещей.

Я захожу бесшумно, осторожно прикрыв за собой дверь, и медленно, все еще страшась неминуемого разговора, направляюсь к кровати, где опутанная капельницами неподвижно лежит бледная тень от Веснушки. Ее глаза плотно закрыты. Мне кажется, что она спит, но уже в следующую секунду я понимаю, что ошибся.

– Привет, Страйк, – узнав меня по шагам, тихо бормочет Олеся.

– Привет, Веснушка, – опустившись на стул, я беру ее белую холодную ладонь. – Знаешь, я, кажется, созрел на прыжок с парашютом.

– Без страховки? – уголки сухих губ дергаются, но у нее не хватает сил на полноценную улыбку и даже на то, чтобы открыть глаза.

– Без страховки не решусь, – поглаживая ледяные пальцы, отвечаю я. – Только с парашютом и самым лучшим инструктором. Согласна?

– Решил меня угробить, Страйк? – она с трудом разлепляет веки, а я снова падаю в изумрудно-янтарный омут.

– Вообще-то я здесь с противоположной целью. Поможешь мне?

– Даже не надейся так легко от меня отделаться, – ее глаза совсем не изменились, как и сила духа, заключенная в съедаемом болезнью теле. – Ты принес мандарин, – втянув носом воздух, Веснушка все-таки умудряется улыбнуться.

У меня все внутри обрывается, к горлу подкатывает ком. Ну как так, бл*ь? Как так? Ярость течет по венам, сердце бешено бахает в груди, челюсть непроизвольно сжимается, но внешне я само спокойствие и уверенность. Выдержка, закаленная опытом, не подвела.

– Ага, – киваю с натянутой улыбкой, доставая фрукт из кармана. – Но ты его не получишь, пока не выпишешься отсюда.

– Боишься, что я залеплю тебе мандарином в лоб? – ее веки не выдерживают напряжения и обессиленно закрываются. – Хотя, знаешь, именно это я и сделаю.

– Злишься на меня?

– Размечтался, Страйк, – прошептала устало и совсем тихо добавила: – Тебе не повезло, что злость не сжирает раковые клетки. Придется потрудиться.

– Мы победим, Веснушка, – пообещал я и сдержал слово.

Почти.

Почему «почти»?

Потому что «победа» при Олесином диагнозе понятие практически недостижимое. Даже при благоприятном прогнозе нет никаких гарантий и конкретных сроков. Во многом результат лечения зависит от самой Олеси, от ее желания жить и бороться. Статистика колеблется от года до десяти, но однозначного ответа на вопрос «сколько?» не способен дать ни один врач. Я боялся, что она мне его задаст, но Олеся не спросила. Как выпускница медицинского университета она наверняка знала о своей болезни гораздо больше, чем другие пациенты, но не опустила руки.

Мы оба не думали о том, что будет после. Я сосредоточил все свои усилия, опыт и личные устремления на положительный результат, а она отчаянно и храбро держалась, изредка впадая в приступы бешенства. Они не мешали лечению, а напротив, активизировали внутренние резервы организма, позволяя нам двигаться дальше. Злость, гнев и упрямство порой способны пробудить в человеке большую волю к жизни, чем прославленный плацебо. Ложь во спасение работает во благо не всегда и не для всех. Олеся не нуждалась в сочувствии и жалости, ей нужна была ясность, реальные, а не приукрашенные перспективы.

Для меня же дать слабину означало отойти от цели, проиграть. Отпустить. Первое обещание в нынешней ситуации звучало совсем иначе и несло кардинально другой посыл. Уверен, что именно его Олеся и вкладывала в свои слова, когда несколько лет назад просила отпустить ее без лишних вопросов. Тогда мне казалось, что я лишний в Веснушкиной картине жизни, а дело было совсем в другом. Не в прилизанном французе и даже не в Майе. Их Олеся использовала как ширму, чтобы спрятаться от меня, да и от самой себя тоже. Ей