– Постарайся, – замечаю Картеру я, – чтобы на снимок не попали мои внутренние органы. Они не очень хорошо получаются на фото.

Он возится с цифровым аппаратом и настраивает его. Я гляжу назад, на его склоненное лицо и вижу, как расползается по нему улыбка – от уха до уха. Все в этом году, от хорошего до плохого и ужасного, стоило ради вот этого самого момента. Картер упустил возможность увидеть рождение Гэвина, и это до сей поры огорчает меня. Зато сейчас он здесь и, надеюсь, посмотрев, как рождается его новый ребенок, утратит немного былой боли.

– Ребенок извлечен! Это девочка! – восклицает доктор. – Снимайте, папа!

Картер вскакивает, поднимает аппарат над головой, быстро щелкает, делая снимок, и тут же садится обратно, осыпая мне поцелуями все лицо, а я, не выдерживая, плачу.

– Девочка? Ты уверен? С ней все хорошо? – спрашиваю я сквозь слезы.

И следующее, что мы слышим, это вопль, исторгнутый здоровой парой младенческих легких.

Картер смеется сквозь собственные слезы и продолжает поцелуями осушать мои.

– О, малышка, ты сотворила это! Я так горжусь тобой. У нас девочка!

Анестезиолог что-то поправляет в моей капельнице после того, как новорожденная извлечена, и я тут же начинаю соображать, а не пора ли мне начать скандировать: «Морфию, морфию, морфию!» – всамделе громко.

– Папа, идите сюда и взгляните на вашу маленькую девочку, – говорит кто-то из сестер.

Картер еще раз целует меня в щеку, потом встает и начинает обходить стойку капельницы, чтобы добраться до конца операционного стола.

– Картер, не забудь: не смотри на мои…

– О, ИИСУСЕ ХРИСТЕ! ЭТО ЧТО, ЕЕ ВНУТРЕННОСТИ? ЭТО ЧТО Ж, БЕНАТЬ, ТАКОЕ? О, БОЖЕ МОЙ!

Слышу резкий звук взвизгнувших по полу подошв: скорее всего, сестры бросились к Картеру, чтобы увести его от ужасного зрелища.

– Уф, бенать, неужто я только что переступил через трубу, по которой кровь из нее течет в ведро? Это-то, бенать, зачем?

Когда вам делают кесарево, вы мало на что способны, только лежать да вслушиваться в происходящую вокруг вас возню. Ничего похожего на то, чтоб у вас получилось нечто вроде: «Послушайте, док, не отпустите меня на минутку? Мне нужно встать и посмотреть, как там мой жених, убедиться, что его не вырвет на нашу новорожденную». До начала кутерьмы мне сделали укол позвоночной анестезии, а это значит, что у меня все тело, от шеи и донизу, онемело. В данный момент пользы от меня никакой и никому.

– Тебе же говорили: не смотри! – кричу я Картеру.

– Это самое первое, чего никогда и никому не надо говорить. Как же иначе, если мне говорят: не смотри, – меня точно потянет посмотреть, – откликается Картер, голос которого звучит все ближе и ближе. – Боже мой, Клэр, мне кажется, я видел, как у тебя на груди лежала твоя же селезенка.

Следующее, что я осознаю, это стоящий рядом со мной Картер, держащий в руках крохотный, идеально стянутый сверток с дочкой. Туго завернутая в бело-розовое с голубым больничное одеяльце, с розовым чепчиком на головке, она похожа на маленький буррито, пирожок, из свернутой лепешки.

Картер подносит ее прямо ко мне и укладывает на подушку рядом с моей головой, чтоб я могла поцеловать ее в щечку.

– О, бог мой, она самая прекрасная, – вскрикиваю я, вглядываясь в спящее личико.

– Ну, типа прекрасная. Только, по-моему, у нее слоновья болезнь влагалища, – тихонечко говорит мне Картер.

Я смеюсь и протягиваю руку, чтобы погладить нежную, розовую щечку девочки.

– Это нормально, – говорит одна из сестер, проходя мимо нас, чтобы забрать что-то из шкафа у стены. – У всех детей непомерно большие половые органы, когда они рождаются.

– Ага, ты бы посмотрел, какой величины были яички у Гэвина, когда он родился, – говорю я. – Иисусе! Он в них мог бы небольшую страну упрятать.

– Слушай, может, именно таким он и должен был родиться. Знаешь, там, от отца набрался, и всякое такое, – замечает Картер, склоняясь, чтобы поцеловать малышку в щечку, а потом и меня.

– О'кей, папа, если желаете, то можете пройти с малышкой по коридору в детскую и помочь ей принять первую ванну, а также порадовать доброй вестью членов вашей семьи, – говорит доктор. – Мы поместим Клэр в послеродовую палату минут через сорок пять. Нам осталось всего лишь зашить ее.

Приходит сестра, забирает девочку и кладет ее в кроватку-каталку, на которой висит бирка: «София Элизабет Эллис, 7 фунтов 10 унций»[77].

Я отказалась от имени из «Клана Сопрано», но уступила, позволив Картеру выбрать итальянское имя.

– Я так люблю тебя, – произносит Картер, накрыв ладонью мою щеку и склоняясь ко мне из-за головы, чтобы поцеловать в губы.

Я поворачиваю голову набок и смотрю, как любовь всей моей жизни везет каталку с нашей новорожденной дочкой.

Когда они ушли, я закрываю глаза и стараюсь получить удовольствие от бегающего по жилам морфия, считая при этом все потрясающие блага, какими одарена. Жаль только, всю дорогу со счету сбиваюсь. Пока доктор меня зашивает, он и сестры вслух ведут счет, и это очень сбивает. Когда мне делали кесарево с Гэвином, я спросила, чем это, черт возьми, они занимаются, и получила ответ: медикам приходится считать все инструменты и тампоны-губки, чтобы быть в уверенности, что ничего не осталось в теле. Тогда я подумала, как было бы забавно начать произносить вслух числа наугад и посмотреть, не нарушит ли это их сосредоточенности. Два, семь, один, пятнадцать, тридцать пять. Но потом сообразила, что получится совсем не смешно, если они потеряют какую-нибудь хрень в моей утробе. Весело, когда это кто-то другой, и не очень, если мне придет нужда возвращаться в больницу месяцев шесть спустя, потому как пара ножниц присоседилась к моим почкам, или я шприцы вместо кала метать начала.

Отрешаюсь от непрестанного гула считающих голосов и думаю лишь о том, как прекрасна моя жизнь. Дождаться не могу, когда Гэвин познакомится со своей младшей сестричкой, и всамделе предвкушаю восторг, с каким буду показывать ее родителям Картера. Впрочем, еще вопрос, такая ли я счастливая или нет, потому как знаю: следующие четыре дня я проведу, исключительно дожидаясь, когда морфий и викодин взбодрят, если паче чаяния у меня появится желание вскрыть себе вены.

Мужчина, которого я люблю больше всего, хочет жениться на мне, у нас потрясающий мальчишка, который все время держит нас начеку, новорожденная здоровенькая девочка, самая лучшая родня и друзья лучше некуда. Ладно-ладно, может, и не лучшие. Приемлемые. Жизнь хороша. Ничто сейчас не способно прогнать от меня это ощущение, если только анестезиолог не перекроет мне краник капельницы с морфием. Я его попросту мужского достоинства лишу, если он пойдет на такое. Уверена, доктор сможет отыскать для меня лишний скальпель в моей утробе.

– Ого, вы только взгляните на это! – слышу я восклицание доктора.