не ответила даже после того, как за ней закрылась дверь, не схватила газету, а лежала, глядя на нее, и желала, чтобы в ней было написано вовсе не то, что, я знала, там было — вовсе не то, что ослабило бы мою любовь к нему. Он был мертв, а я хотела сохранить о нем добрую память. Я медленно подтянула к себе газету. С фотографии на меня смотрело его лицо, вытянутое бледное лицо с темными глазами. Он был в форме, рядом с ним стояла женщина, тоже в форме — та самая, которую я видела тогда в доме полковника Финдлея. Под снимком была подпись: «Капитан ВВС Фоньер-Беллинг и миссис Фоньер-Беллинг. Фотография сделана в тот день, когда миссис Фоньер-Беллинг была удостоена награды за свои выдающиеся заслуги в Женской добровольной службе».

Я прочитала полторы колонки, медленно, словно снимая с газетного листа каждое слово. Мартин был племянником полковника Финдлея, он провел детство во Франции, поскольку его отец был французом по происхождению, но часть каникул проводил со своим дядей и кузинами. В июне 1940 года он женился на своей двоюродной сестре — их дружба началась еще в детские годы. За проявленный в боях героизм он также был награжден. Давая Мартину передышку от боевых операций, его перевели в Литтлборо, где он выполнял важную работу — обучал молодых пилотов. Во время одного из учебных полетов его самолет врезался в холм неподалеку от Брукерз-Фелл. Летчик-стажер также погиб.

Информация о Мартине занимала половину колонки. Вторая часть материала была посвящена миссис Фонтьер-Беллинг и ее деятельности в рядах Женской добровольной службы. В конце было упомянуто о том, что полковник передал свой особняк в распоряжение военных властей до конца войны и что, вернувшись на север Англии, миссис Фоньер-Беллинг сняла небольшой домик в Литтлборо. После войны она намеревалась поселиться с мужем во Франции.

Я медленно опустила газету. На какое-то время образ Мартина отступил на задний план — женщина, пристально смотревшая на меня со снимка, заслонила его. То, что я прочитала, не было некрологом капитану ВВС Фоньеру-Беллингу — это была статья, посвященная миссис Фоньер-Беллинг, с некоторыми фактами, касавшимися ее супруга, и в мое онемевшее тело, в мой онемевший разум прокралось чувство жалости. Он был так же беспомощен перед ее любовью, как я — перед его. Ее лицо было таким же, как и в тот день: ненависть ко мне была мерилом ее чувств.

Хотя последнюю неделю я прожила как в оцепенении, в мой рассудок постепенно проникал вопрос, который в конце концов я была уже не в состоянии игнорировать: почему, живя в этом городе, я никогда не слышала о его свадьбе? Люди это были известные. И отец Эллис… Этот проницательный детектив, охотник на мужчин, соблазнявших католических женщин… Как этот факт ускользнул от его внимания? Или не ускользнул? Возможно, он и знал, но не хотел поднимать шум, сознавая всю его бесполезность. В одном я была уверена: свадьба прошла настолько тихо, насколько это было возможно. Наверняка она состоялась в каком-то другом районе страны, конечно, не в Феллбурне, потому что я сразу же увидела бы сообщение в «Ревью». Полковник тоже постарался бы держать Мартина подальше от Феллбурна: несомненно, он знал, что у меня ребенок от его племянника. Когда Мартина перевели сюда, и он, и она были, понятно, потрясены. Всего лишь десять миль от моего дома. Она-то не учла, что ВВС — ведомство могучее. А Мартин?.. Он понял все в тот вечер, когда я рассказала ему о своем визите к полковнику. Я вспомнила его слова: «Я уже не переживаю так сильно, как вначале». Он признал, что ему, образно говоря, завязали глаза и мягко заманили в семейство Финдлея.

Я никогда не думала, что могу жалеть Мартина — ведь богов никогда не жалеют. Но Мартин больше не был богом. Теперь я видела его так же ясно, как себя. У нас обоих одна черта, связывающая нас, — слабость, которая обретала силу, только лишь когда речь шла об удовлетворении собственных желаний. Бедный Мартин… Я все еще была неспособна ненавидеть…

В тот день, когда я появилась на лестничной площадке, Констанция взяла меня за руку. Спускаясь со мной по крутым ступенькам, она сказала с эдакой старомодной заботой:

— Осторожнее, мамочка, осторожнее.

И пока отец суетился на кухне, заставив меня поставить ноги на печную решетку и откинуться на спинку кресла, она тоже суетилась. Но их доброта не могла согреть меня.

На следующий день я снова взялась за домашнее хозяйство, причем с таким усердием, что отец постоянно предупреждал:

— Ну-ну, девочка, полегче. А то опять доведешь себя…

Но теперь я была одержима одной лишь мыслью, ужасающей мыслью, заставлявшей меня ежедневно заглядывать в календарь, висевший сбоку камина под ножницами. Она преследовала меня ночью: «Если это случится, я утоплюсь, я не смогу пережить этого позора еще раз».

Из тех, кто окружал меня, только Сэм догадывался, что могло случиться, но это были лишь догадки. Возможно, полагал, что меня бросили — так оно и было. Совершенно определенно мне дали отставку, но перед этим могли дать и еще кое-что. Боже милостивый! Нет! Нет! Нет!

В конце третьей недели я стала ощущать некую незначительную тяжесть внизу живота и тошноту, но в конце концов меня часто подташнивало во время менструаций, причем в любое время, а не только по утрам, поэтому я ждала и, просыпаясь по утрам, немедленно спрашивала себя: «Не тошнит ли меня?» И вот однажды утром ответ на этот вопрос заставил меня повернуться на живот, вбивая кулаки в подушку. Потом я села и шепнула сама себе: «О ней позаботится Сэм». Отец мог не дожить до того времени, когда Констанция будет сама в состоянии позаботиться о себе, но Сэм поможет. Я встала, оделась, спустившись вниз, достала из ящика шифоньера листок бумаги, конверт и написала: «Дорогой Сэм, пожалуйста, позаботься о Констанции. Сделай это для меня. А я так больше просто не могу».

Вот и все. Я заклеила конверт, написала на нем «Сэму», вернулась наверх и поставила его у зеркала. Было восемь часов утра. Я подняла Констанцию, одела ее, накормила завтраком и, крепко взяв за руку, повела к миссис Паттерсон.

Она вставала рано и к девяти часам справлялась с большей частью домашних обязанностей. Увидев меня в столь ранний час, она не выказала ни малейшего удивления, хотя моя просьба присмотреть за Констанцией до десяти часов, когда вернется отец, немного застала ее врасплох.

— Тебе