– По-разному, – махнул тот, тоже разглядывая берег, – конечно, трудней стало, церковь только на Греческом дворе, опять же таможенные послабления для христиан в Киеве скостили, но в Византии-то всё осталось по-прежнему, так что стараюсь не одну ходку в град святого Константина за лето сделать, – задумчиво молвил купец и перекрестился. У Мутного рука чуть заметно дрогнула, он едва не перекрестился вслед за ним, но вовремя остановился: креста на нём не было, и вообще вместо Христа он теперь должен поминать Перуна и Велеса.

«Вот на таких мелочах и прогорает трапезит!» – сколько раз говорено было ученикам. Сейчас Мутный с Божедаром просто обменялись взглядами, и каждый понял другого.

Перед самым отъездом из монастыря Святого Маманта всех четверых вызвали к настоятелю. Набросив на себя монашеские мантии, они последовали за послушником. Войдя в келью, увидели в ней не настоятеля, а митрополита Сирина. Глядя на трапезитов внимательными серыми очами, Сирин молвил на словенском:

– Чада мои верные, вы отправляетесь в Киевскую митрополию, которая должна была стать мощным центром обращения в истинную Христову веру дерзких и своенравных скифов-россов, язычников севера и востока. Но, видимо, мы были недостаточно старательны в своих молитвах, и Господь послал нам испытание в виде князя Ольга или Хельга, как его называют на западе Европы. Он убил наших братьев во Христе князя Аскольда-Николая и священника Серафимия, изгнал всех служителей, разорил святую церковь и вместо неё водрузил мерзких кумиров. Сей Ольг не просто язычник, но и колдун, а значит, связан с нечистой силой, храни нас, Господь, от её злобных поползновений, – митрополит перекрестился, за ним все трапезиты. – Оттого силу сию, – продолжил Сирин, – могут одолеть только Христовы воины, верные служители Господа нашего Единосущного. – Митрополит выразительно поглядел на монахов. – Однако появляться вам в церкви на Греческом дворе опасно, каждый христианин находится под особым оком княжеской тайной службы. Потому, дети мои, я разрешаю вам в Киеве не посещать церковь Христову, не соблюдать пост, не причащаться святых таин, не сотворять крестное знамение и не упоминать имени Христа-Бога нашего. А ежели придётся по делу вашему, то присутствовать на языческих праздниках и их бесовских оргиях. Сей грех ваш я отпускаю, а за души ваши, принимающие столь тяжкое испытание за веру и святую церковь, будут денно и нощно молиться в Константинополисе наши братья-монахи и я сам лично. А сейчас снимите кресты нательные и сложите в эту шкатулку, получите их по возвращении. – И Сирин благословил каждого трапезита в дальнюю и опасную дорогу.

И вот, наконец, после продолжительного пути, снова та самая пристань, от которой Божедар два лета тому уходил со свитой митрополита Сирина. Сердце слегка встрепенулось в волнении.

– Что, Мутный, радостно домой возвращаться? – Спросил Божедар.

– Прямо душа поёт, – улыбаясь, ответил Мутный и бросил взгляд на двух сотоварищей по монастырю Маманта, которые вовсю изображали восторг на своих ликах.

– Ты гляди, Божедар, я ведь за две седмицы расторговаться мыслю, ну три от силы, а там снова в путь, так что мне нужны будут добрые охоронцы. Коли случится, что лучшей службы не найдёте, приходите ко мне, обратно в Византий пойдём, – молвил купец.

Получив расчёт, они распрощались.

Божедар остановился у одинокого гончара, чья малоухоженная избушка приютилась над крутым склоном оврага. Семья старика погибла при сильном наводнении, а он жив остался только потому, что возил тогда свои горшки по окрестным глухим весям. Старик был тих и нелюбопытен, горшки он ещё кое-как делал, но медякам за постой обрадовался весьма, потому как ему уже трудно было работать. Место малолюдное, да и уйти в случае чего можно оврагом незаметно.

Рано утром трапезит покинул своё простое ложе и тихо ушёл вдоль оврага. Спустившись вниз, он незаметно пробрался к тем памятным местам, где Дивоока-Артемида нашла его, бесчувственного, после неудачной засады на папских легатов. Подстелив на сырую от утренней росы траву плащ, он прилёг в кустах, намереваясь дождаться, а вдруг дева опять пригонит на это пастбище своих коров, и он увидит её… Когда вдали раздалось мычание, у Божедара так бешено заколотилось сердце, что он, даже не зная, кто идёт, позорно бежал, боясь быть разоблачённым.

«Что ты скажешь ей? – спрашивал он сам себя, до боли закусывая уста. – Ушёл тогда, не прощаясь, ничего не пообещав… Может, и вовсе расскажешь ей, что ты церковный трапезит и в любой миг опять исчезнешь без всякой надежды?»

Однако неумолимая сила продолжала тянуть Божедара, и он, не выдержав, через пару дней пришёл снова. На сей раз издали он узрел волшебную деву, и едва сдержался, чтоб не окликнуть её и не побежать к ней самому.

Почти всю ночь он провёл в душевных терзаниях. «А может, она уже мужняя жена? – вдруг возник резонный вопрос. – Столько времени прошло»…

Следующим вечером он пробрался к самому подворью через огород и затаился в кустах смородины, чтобы понять, вышла ли она замуж. Ведь если так, то ему следовало просто забыть сюда дорогу.

Попытка едва не закончилась провалом. Пёс, лохматый и чёрный, которого на ночь отпускали с привязи, почуял движение в кустах и с лаем ринулся прямо к незваному гостю. Божедар уже готов был сорваться с места и опять спасаться бегством, но вдруг вспомнил имя пса и тихо позвал его. Пёс озадачено остановился, наклонил большую лохматую голову и, тоже узнав того, кого охранял по ночам во дворе, радостно бросился к нему, стараясь лизнуть своим большим языком горячие ланита и чело.

– Прохвост, чего там? – недовольно спросил отец Дивооки, потому что семья уже усаживалась за грубо сколоченный стол под сенью большой старой груши.

– Да целый день на привязи сидел, вот от радости ежей или лис гоняет, – ответила хлопотавшая у стола мать, а Дивоока замерла, чутко прислушиваясь к возне пса. Но тот вскоре вернулся, радостно виляя хвостом, что все восприняли как просьбу получить что-то с вечернего стола.

Более трапезит не приближался ко двору, но пару раз издали сопроводил Дивооку на торжище и очень переживал, когда молодые юноши останавливались, чтобы поговорить с ней. Душа его разрывалась на части, голова болела, и даже крепкое тренированное сердце от постоянного напряжения стало неприятно ныть. Что делать? Желанная Дивоока-Артемида теперь не за морями и реками, а совсем рядом, и она свободна, но подойти к ней он не может! Уйти, исчезнуть раз и навсегда, он тоже не может! И никакого дела, которое бы целиком захватило его, тоже нет.

«Но ведь так живут многие, – те же охоронцы купеческих караванов, или наёмные воины, жёны которых живут здесь, в Киеве, ждут своих мужей и радуются, когда те возвращаются из дальних походов, – убеждал сам себя Божедар. И тут же одёргивал себя. – Не лги, как несчастный раб, ты ведь знаешь, что придёт весть от Панфилоса, может, сегодня, может, завтра, может, через год, и ты будешь делать то, что прикажут, не лги! Какая жена? Разве что продажные девы, которые вьются вокруг Устойчивого – вот твой удел»! – жёстко корил он себя, ещё более разбереживая душевную рану.