– Ну, тогда выходит, что я верно решил, – думая о чём-то своём, проговорил Живодар и, распрощавшись, ушёл.

Так начался совместный кропотливый труд над древними письменами молодого ободритского волхва Велесдара и потворника Дубка, перешедший со временем в крепкую дружбу.

А через солнечный месяц на новом Капище, отстроенном на Перуновой горе, потворник Дубок был торжественно принят в волховское братство и получил имя Могун, в знак силы его волховской и могучего веданья прошлого и грядущего. Проведя обряд посвящения, старый волхв Живодар надел на крепкую шею нового волхва старый бронзовый знак Хорса, что некогда носил его наставник.

– Сие делаю я по воле учителя твоего, отца Хорыги, который мне во сне вещем явился, дабы всё, чему он тебя учил, и новое, что ещё познаешь, накрепко в тебе пребывало во благо служения люду нашему, и до часа означенного, когда порешишь сии знания бессмертные своему ученику передать.

Первым к новоиспечённому волхву подошёл Велесдар, с которым Дубок-Могун уже крепко сдружился, он обнял друга и тихо пожелал добрых и памятных для людей дел на трудной волховской стезе. Вторым человеком, который поздравил нового волхва… оказался Руяр, бывший воин храма Свентовида со священного для северных и западных славян острова Руян.

– Твой учитель, как помнится мне, был против великолепия и роскоши храма Арконы, а я, его служитель сегодня здесь, на Киевской земле, понимаю и его, и своих учителей из храма Свентовида. Я воин с душой волхва, а ты волхв с телом воина, оттого мы поймём друг друга, я рад за тебя и ведаю, быть тебе великим волхвом во славу Руси Великой!

Лета 6389–6391 (881–883). Лета 881, Константинополь

Едва войдя в келью и увидев своего напарника, Евстафий несколько растерялся, но уже в следующий миг воскликнул с видимым ликованием и радостью:

– Брат мой, ты жив?!! – и тут же полез обниматься.

– Ты предал меня, Устойчивый! – отчего-то по-росски, с жёстким нажимом в голосе произнёс Божедар, освобождаясь из объятий сотоварища. – Ты бросил меня умирать, а сам сбежал. Если бы не помощь… то я бы просто истёк кровью, и так уже был на берегу Стикса, ожидая лодью Харона…

– Чья помощь? А ну-ка, подробнее, надеюсь, ты всё расскажешь Панфилосу, кто тебя подобрал, и что ты наболтал тем, кто тебя выхаживал, о нашей службе? Говори же, говори, брат, отчего-то ты вдруг не о Христе вспомнил, а о Хароне и Стиксе, так-так! Постой, я понял! – засиял вдруг лучезарно-иезуитской улыбкой Евстафий. – Это влияние языческой ведьмы, за которой ты ухлёстывал! Может, поведаешь о ней Панфилосу, да ещё о том, как бесовским способом ходил по раскалённым углям, на коих впору жарить мясо?

– Но ты же сам меня подтолкнул, сказал, что иначе нас раскроют люди римского легата! – воскликнул возмущённый атлет.

– И вообще, – будто не слыша его возгласа, продолжал полнотелый, – где ты был так долго и как оказался вдруг в окружении митрополита Сирина, ты ведь не должен был раскрывать себя… – Голос напарника стал зловещим и совсем тихим. Он говорил на языке россов, которым владел великолепно, но теперь напарник без труда понимал его, сказалось долгое общение с Дивоокой и её семьёй, а также с киевскими купцами.

Забытый уже холодок, который возник ещё тогда, в конце их разговора после хождения по углям в Купальскую ночь, снова пронзил всё тело Дорасеоса. Сам собой всплыл последний напарник Устойчивого, Ксантиппий, который то ли от верноподданности своей, то ли желая просто заработать, написал Панфилосу донос на какие-то крамольные речи Евстафия, произнесённые во время их пребывания в Болгарии. Тогда началось разбирательство и… несчастный Ксантиппий был обвинён в измене святой церкви. Он исчез неведомо куда, а Евстафий получил премию за разоблачение предателя и был назначен старшим их небольшой группы.

Дорасеос вмиг остыл, его могучие рамена опали, он уселся на своё ложе, не в силах произнести ни слова. Ведь в самом деле, не только дальнейшая служба, но и сама жизнь его зависит сейчас от этого изворотливого, как змея, человека, – как он скажет сегодня здесь, в Константинополе, так с ним, тайным церковным трапезитом Дорасеосом, и поступят.

Поняв, что его противник повержен и раздавлен, Евстафий вмиг изменился и совершенно мягким и даже благожелательно-заботливым тоном, похлопав сотоварища по плечу молвил:

– Я, когда уносил ноги из Киева, в самом деле не знал, что ты остался жив, потому и взял твои сбережения, причём исключительно с целью сохранить их и передать твоей семье, но по дороге меня ограбили проклятые кочевники, я едва остался жив…

– У меня нет семьи, и ты об этом знал, – уже почти равнодушно ответил напарник на греческом.

– Брат мой, говори лучше на языке россов, насколько я заметил, ты в нём преуспел, наверное, была богатая практика, – уколол полнотелый. – Здесь уши могут иметь и стены, но мало кто владеет сим варварским языком. Я знаю, ты горяч, и потому совершенно на тебя не в обиде, даже могу замолвить перед Панфилосом слово о твоём геройском поведении во вражеском стане, ты получишь отдых и хорошую плату для поправки здоровья и, надеюсь, справедливо поделишься со мной, ведь правда? – Голос его был вкрадчив, но с оттенком железа, завёрнутого в мягкие покрова.

Божедар молча кивнул, хорошо понимая, что другого выхода у него просто нет. Холод опасности не исчез, а только чуть отдалился, и будет теперь сопровождать его всегда, пока рядом Евстафий.

* * *

Начальник тайной церковной стражи выслушал доклад Дорасеоса, задал ему несколько вопросов. Устойчивый, как старший, стоял рядом. Трапезиты хорошо знали манеру своего начальника, когда Панфилос, слушая и задавая вопросы, глядел куда-то в сторону, а потом вдруг бросал молниеносный, проникающий в самые мысли холодный взгляд, буквально пригвождая им на некоторое время, как лягушку ножом к дереву, так же неожиданно отводил очи и снова слушал и задавал вопросы. Так могло повториться два-три раза за всю беседу, но если Панфилосу что-то не нравилось, то и чаще. Вот и сейчас начальник уже в третий раз метнул клинок своего пронзительного взора. При всей своей тренированности трапезиты чувствовали себя под этими взглядами-клинками неуютно. Наконец, Панфилос отошёл от своих тайных воинов, и, повернувшись к забранному восточной решёткой окну, огласил:

– Борьба с варварами, особенно после коварного убийства верного нашей церкви князя Аскольда-Николаоса, не обещает быть скорой, а лёгкой она никогда и не была. Значит, святой церкви понадобится больше тайных воинов, которые знают их нравы. Ты, Евстафий, хорошо знаешь их язык и повадки, но с твоей внешностью сойти за росса трудно, а вот Дорасеос похож на них, но речь его ещё далека от совершенства. Поэтому отправитесь завтра в обитель святого Маманта, там станете делиться с молодыми трапезитами своим опытом. У митрополита Сирина с новым князем россов достигнут договор, подтверждённый императором Василием, о предоставлении киевским купцам на время их торга в Константинополе, казарм, что находятся в летней императорской резиденции близ монастыря святого Маманта. Зимой в этих казармах обитают воины-скифы, или, как они себя называют, варяги-русь, которые несут службу в императорской гвардии, а летом воины находятся в походах и казармы пустуют. Митрополит и князь россов договорились о том, что в их Киеве на нашем торговом дворе будет построена христианская церковь, а в нашей летней резиденции варвары сделают своё капище, в котором нуждаются их купцы и те воины-варяги, которые остались язычниками. Все их люди должны находиться под нашим неусыпным бдением. Монахи, которых вы будете обучать, должны овладеть языком россов, самых способных отберёте для дальнейшего обучения. Будете рассказывать послушникам об обычаях северных скифов, их богах, праздниках, об их оружии и способах боя. У вас обоих бесценный опыт пребывания во вражеском стане, поделитесь им сполна. За каждое слово, сказанное на другом языке, наказывайте, одежда и имена тоже должны быть, как у россов. Вы меня поняли, Божедар и Устойчивый? – негромко, но с железом в голосе спросил Панфилос.