– Миссия святой римской церкви подумает над предложением собратьев по вере, но пока вы оба останетесь у нас в гостях, – негромко ответил легат и вопросительно взглянул на полнотелого.

– Евстафий, меня зовут Евстафий, или Устойчивый на языке россов, как угодно. Он – Мутный, – указал полнотелый на своего сотоварища, – мы скромные монахи, служители господа.

– Проводите наших гостей, – приказал охоронцам Отто.

Киев

Сердце Божедара билось так, что в очах могучего воина плясали цветные кола, когда он приближался к невзрачному подворью на Подоле. Перед тем он долго кружил по улицам Киева, проверяя, не следит ли за ним кто. В первую очередь ожидал увидеть Мутного или кого-то из недавних учеников, но слежки не заметил. После двусмысленных речей Устойчивого в это не верилось, но за ним в самом деле никто не шёл!

Одёрнув новую рубаху, перепоясанную кожаным поясом, на котором висел кинжал, юноша перешагнул пределы подворья и остановился в нерешительности, боясь сделать ещё хотя бы шаг, и только очами взирал на столь знакомые ему строения.

– Божедар, глядите, Божедар возвернулся! – Раздался вдруг радостно-удивлённый возглас. Откуда-то из-под грушёвых деревьев к нему бежал младший брат Дивооки, вытянувшийся за два лета, и только знакомые синие очи по-прежнему пылали восторженными звёздами. На его крик выскочила и младшая сестрёнка, такая же светловолосая, с сияющими очами. Они окружили гостя, хватая его за руки, за одежду и повлекли вглубь двора, продолжая радостно вопить:

– Божедар, Божедар возвернулся!

Когда он увидел пред собой Дивооку, растерянную, с влажными очами, всё иное исчезло для воина: растаяли крики детей, их дёрганья за одежду, даже солнечный свет как бы померк, утонув в сиянии её лика. Вскинутые к груди руки волшебной девы были мокрые, она как раз отжимала творог, струйки сыворотки стекали по нежной девичьей коже и, дрожа, срывались крупными каплями с розовых локтей. Почему-то именно это запечатлел взор Божедара. Потом, будто во сне, они оба шагнули друг к другу, и, девица, разведя руки, прильнула щекой к его широкой груди, и на льняную белёную ткань рубахи скатилось несколько прозрачных слезинок, в которых скопилась вся боль ожидания, надежд, тревог и, наконец, нежданно сбывшегося счастья. Божедар обнял Дивооку, зарылся в золотых волосах, пахнущих солнцем, молоком и травами, и сам почуял, как на глаза наворачивается предательская влага. Сквозь расплывающееся марево он узрел стоящих вокруг родных Дивооки, и на их немые радостно-вопрошающие взоры ответил чуть хриплым от волнения голосом на хорошем славянском:

– Я так долго ехал… добирался… хочу сказать… – слова застревали у него в горле от необычного волнения. – Здравы будьте! – молвил он, спохватившись, что забыл поздороваться, и по росскому обычаю поклонился, приложив правую руку к сердцу.

Дивооке казалось, что она уже слышала эти слова и помнит каждый миг того, что происходит: вот сейчас подойдёт мать, всплеснёт руками и растерянно молвит: «Да что же мы стоим-то посреди двора… Божедар с дороги, небось, голодный»… Отец попереминается с ноги на ногу, почёсывая затылок, а потом, улыбаясь, повторит за матерью: «Ну да, к столу, конечно, оно ж с дороги… того»…

Такое бывало в детстве с Дивоокой, и вот сейчас снова, – слово в слово, движение в движение. При этом внутри похолодело, даже неведомо отчего, но сей миг быстро прошёл, и она опять прильнула к крепкому плечу Божедара. Вся суета, что происходила вокруг, как-то растаяла, отдалились голоса, и разговоры доносились глухо, будто сквозь густую пелену, а явным оставалось только то, что её любимый, наконец, тут, рядом, столь желанный и столь долгожданный. Что-то ещё звучало внутри них, или вокруг, неслышимое другими, и они чувствовали это, хотя оба просто молчали.

Долго сидела семья за столом под старой грушей, радовались гостю, особо не расспрашивали, полагая: всё, что надо, он скажет сам. Только самая младшая сестрёнка девы не выдержала и прямодушно по-детски спросила:

– Божедар, а ты на нашей Дивооке жениться пришёл?

На неё зашикали, но внутри каждый был доволен, что дитя задало вопрос, который вертелся на языке у всех.

– Да, Яринка, – улыбнулся ей Божедар, – я пришёл жениться на Дивооке. – И посмотрел на свою зардевшуюся от смущения богиню. – Я теперь у самого князя охоронцем служу, так что больше никуда не уеду.

За столом поднялся радостный шум, смех, шутки, как бывает у людей, у которых, наконец, отлегла от сердца давившая его тяжесть, и стало так легко и свободно, будто за спиной выросли крылья.

Уже давно стемнело, и на стол выставили светильник – глиняную плошку с жиром и фитилём из пакли. Наконец, младших отправили спать, а вскоре поднялась и мать, напомнив Дивооке, что им на заре доить и выгонять коров. Женщины ушли, остались только Божедар с отцом девы Кулишом.

– Так у нас нынче, выходит, вроде помолвка? Погоди! – молвил Кулиш и, ненадолго отлучившись, вернулся. В руках его был небольшой кувшинчик из простой обожжённой глины и две крохотные чарочки.

– Тогда за сие дело надо пригубить. Шутка ли, дочь наречённого дождалась! Ни за кого идти не хотела, к тебе прикипела душой, ой, как прикипела, да и твои очи ясным огнём полыхают, то и слепой узрит. Мы-то уже и не надеялись, а она ждала… Да-а, – радостно вздохнул муж. Он бережно, как некую драгоценность, налил из кувшинчика в крохотные чарочки душистую прозрачно-янтарную жидкость. – Давай выпьем за Дивооку, сынок, да не гляди, что тут мало, а точнее, всего три глотка, – более нельзя за раз.

– Вино? – спросил грек, поднимая и принюхиваясь к чарочке.

– Э, нет, вино даёт веселье, да туманит разум, а сурья наша силу даёт человеку, через неё разум человечий с божеским Оумом соединяется, оттого и обретает ясность небывалую, во как!

Божедар различил аромат мёда, трав, ещё чего-то весьма приятного. Выполняя просьбу отца Дивооки, он медленно, по глоткам, выпил необычный напиток.

Вначале внутри возникло тепло, точнее, тёплая радость, которая стала расширяться, охватывая всё тело, делая его лёгким и солнечным. От столь приятных ощущений Божедар невольно улыбнулся.

– Ага, пошла сурья силу божескую в тебя вливать, – тоже удовлетворённо улыбнулся киянин. – Сейчас немного посидим с тобой, ещё по три глотка выпьем, а более не стоит, ни к чему нам сейчас сила немеряная… – Последние слова хозяина подворья грек уже слышал как бы издалека, поглощённый необычайными ощущениями. Чудесная сила наполнила его тело и, будто драгоценный камень, внутренним блеском сияла изнутри лёгкой душевной радостью, а мысли были необычайно ясными, будто промытыми чистейшей горной водой. Такого он не испытывал никогда в жизни, казалось, нет ничего невозможного, чего он не смог бы сотворить. Он ощутил, как сильно любит волшебную Дивооку, и понял так же ясно и чётко, что никто их разделить не сможет, – ни расстояния, ни неожиданные выверты и изломы судьбы, никто! Светясь всё той же лучезарной улыбкой, Божедар благодарно приложил руку к сердцу и поклонился отцу девы.

– Видал, как тебя сурья проняла, то-то! – довольно улыбаясь, продолжал Кулиш. – Наши-то деды пять раз в день по три глотка её пили, ибо работали тяжко или бились с ворогом крепко. А ты говоришь вино, какое там вино, коли это чистейший мёд с травами, взятыми от земли-Матери, который через Солнце-отца сбраживается, а потом запечатывается и настаивается. Чем дольше – тем силы в нём больше. Сия сурья у меня особая, двенадцатилетняя. Для важного случая берёг, не знал какого, радостного или печального. Выходит, для радостного. По-хорошему, надо бы тебе сватов к нам заслать, да с родителями прийти, чтоб перезнакомиться, шутка ли – новый Род творить собираемся!