Я останавливаюсь. Я смотрю на часы... Кстати, мне только что пришло в голову, что в последнее время я очень часто стал смотреть на часы. Слишком часто. За всю жизнь, наверное, столько раз не смотрел. Как будто опаздываю куда-то, куда-то спешу. Live fast die young, честное слово. Ну понятно, когда там лекарство нужно вовремя принять или, скажем, проверить, сколько осталось до обеда. Но ведь это не повод, чтобы раз в десять минут, как собака у каждого куста, задирать лапу, жадным взглядом вперившись в циферблат. Тем более сейчас, когда я просто прогуливаюсь по улице, стараясь не думать о скором возвращении.

— Не подскажете, который час? — раздается откуда-то сбоку высокий жизнерадостный голосок. Я уже открываю рот, чтобы ответить, ведь я только что опустил руку с часами, которые в очередной раз просверлил взглядом всего секунду назад, и тут до меня доходит, что за все то время, пока я смотрел на часы, я так и не удосужился выполнить элементарное ментальное упражнение по осмыслению расположения двух четких стрелок относительно не менее четких арабских цифр. Бывает, читаешь книгу, порой даже неплохую, и вдруг замечаешь, что последние несколько минут ты просто медленно перелистывал страницы, усердно сканируя глазами строчки, при этом не запоминая ни слова из прочитанного. Вот и теперь мой старый сканер заглючил не на шутку, отказываясь распознавать пыльные тараканьи усики четвертого измерения.

— Так вы скажете сколько времени или нет? — В голоске уже звенят нотки нетерпения: ты что, парень, шизанутый, ты ведь только что смотрел на часы, я же видел, неужели сказать сложно, блин; не злитесь, пожалуйста, я ведь совсем недавно покинул казенный дом, где нечасто можно услышать такие неожиданные вопросы, то ли оттого, что там у каждого есть свои часы, поскольку он находит невежливым осведомляться о течении чужого времени, то ли оттого, что в доме повешенных не говорят о веревке, я не намерен вдаваться в подробности, объясняя, кого и за какие грехи вешают в этом доме, а просто, не боясь подтвердить подозрения в моей, как вы изволили подумать, шизанутости, еще более нервно, чем в прошлый раз, словно выбив из-под локтя невидимую табуретку (запястье — шея, кисть — голова, ремешок — петля), вздерну руку к подбородку, кашляну и отвечу, четко отвечу на прямо поставленный вопрос.

* * *

Надо что-то делать, что-то решать, чем-то заняться, ну не стоять же, в самом деле, битый час под этой дверью в ожидании первого причастия, второго пришествия, третьего лишнего. Между тем из всех щелей между фундаментом дома, асфальтом и преисподней пробивается затхлый пар, трубу там, что ли, прорвало? Кажется, что горячие клубы дыма вырываются из сопел подвала, и облепленный стальными жуками кондиционеров старый больной дом из последних сил готовится к старту, да какое там готовится, он вот-вот рванет прямо в низкое зимнее небо, оставив после себя развороченный дымящийся котлован с оборванными венами труб и тусклыми обмылками подвальных бомжей.

Главное — отойти в сторонку, чтобы всем этим не дышать, найти, в самом деле, какое-нибудь кафе, долго-предолго читать меню, долго-предолго сосать плацебо ожидания, долго-предолго смотреть на молчащий телефон, долго-предолго следить за дорожками капель на запотевшем графине, долго-предолго раскуривать булькающую трубку, которую давно пора почистить, да только ершики, увы, закончились, а новые все недосуг купить, и теперь никакого удовольствия от курения, да какое тут может быть удовольствие, если всякий раз, когда затягиваешься, она бурчит, как голодный желудок, даже неудобно, люди оглядываются, пожимают плечами, думают: у меня проблемы с пищеварением, ищут глазами аптеку, а это трубка, трубка, говорю вам, да, вот такая у меня капризная трубка, фырчит и булькает, если ее не чистить. Но сейчас проблема не в ершиках, а в том, чтобы побороть это выморочное мозговое затмение, отдающее клекотом где-то в солнечном сплетении, главное все же не медля отойти в сторонку, а то уже глаза слезятся от этого пара, отойти куда подальше, чтобы стряхнуть с лица, как приставшую в лесу паутинку, внезапное оцепенение, смешанное почему-то со злостью, на себя, конечно, на себя, любимого, на кого же еще, тогда как струйки раскаленной лавы медленно стекают от затылка к позвоночнику, от затычки к мочеточнику, оставляя за собой липкие дорожки содроганий. Суетливая лихорадочность, лихорадочная суетливость, а в голове банным листом кружится: не буди лихо, пока оно тихо, не буди лихо, пока оно тихо, не буди тихо, пока оно лихо.

Паутинка такая приставучая, никак не отодрать, а потом на ее место приходит зуд, игольчатый зуд, перепончатый гуд, навязчивое желание чесать, расчесать, чесать, расчесать, расчесать, расчесывать, расчесать, расчесывать, расчесывать изо всех сил, до крови, до мяса, до дури, до души, на которой безостановочно скребут кошки, неугомонные серые кошки с раскрученными юлами зрачков, намагниченными опилками шерсти и нервными подергиваниями ушей, у них тоже чешутся когти, быстро тупящиеся когти, которые обязательно нужно время от времени затачивать, дело не терпит отлагательств, и сейчас настал крайний срок, а тут как нельзя кстати подвернулась эта душа, душа-заточка, лучше дерматина на двери, лучше обоев, лучше ножек кресла, даже лучше стенки платяного шкафа, не говоря уже о старом деревянном плинтусе в нищенских лохмотьях облупившейся краски.

* * *

Давно пора возвращаться в больницу, а я все никак не могу избавиться от ощущения, что минуту назад сошел на берег с палубы. Земля слегка покачивается под ногами, как после долгого морского путешествия. После палаты шум города кажется просто оглушительным, но сейчас я воспринимаю его как музыку сфер. Удивительно, как далеко до неба! Не в силах обуздать свой вестибулярный аппарат, я заруливаю в ближайшее бистро. Кофейная ароматерапия в зале быстро перебивает флюиды химиотерапии в носоглотке. Народу здесь с утра немного. Смех официанток разливается по залу соловьиными трелями. За соседним столиком курносая девушка в белом пуловере пьет томатный сок. Симпатичная. Я медленно потягиваю «Лапсанг Сушонг», от наслаждения щуря глаза. Господи, хорошо-то как! Вот бы внушить себе хотя бы на минутку, что никакой больницы нет, и рака тоже нет, и капельница меня не ждет, а сейчас я допью свой любимый копченый чай и поеду домой, домой, домой...

Курносая девушка в белом пуловере за соседним столиком не может оставить в покое свой томатный сок. Все тянет и тянет без перерыва. Я уже, наверное, с полчаса сижу, не меньше, а она до сих пор не допила. Чего там пить-то? Даже если через соломинку. Даже если никуда не спешить. И осталось-то с гулькин нос, если присмотреться. Но она никак не может угомониться. Да ты смотри, она уже не пьет, а просто балуется. Как маленькая, честное слово! Ну сколько можно, а? То всосет немного, то обратно выпустит. Бордовый столбик замедляет движение на полпути ко рту, распадаясь на несколько маленьких черточек, но до цели так и не доходит. Курносая девушка вытягивает в трубочку губы, сжимающие соломинку, и все снова сливается в одну сплошную линию. Я понимаю, что веду себя, мягко говоря, невежливо, так уставившись на нее. Давно пора оторвать взгляд, а еще лучше пересесть на другое место. Но я уже ничего не могу с собой поделать. И последствия не заставляют себя долго ждать. Курносая девушка начинает косо посматривать на меня, сначала якобы ненароком, а потом все более и более откровенно, не выпуская при этом соломинку изо рта. Она еще не решила, какое выражение придать своему взгляду: «Я не прочь познакомиться!» или «Чего уставился, придурок?». Скорее второе. Больно странный тип перед ней сидит. Бритый и в шрамах, но вроде не пацан. В тюбетейке, но не чурка. В очках, но и на ботаника не похож. А может просто псих? Странный тип тем временем все смотрит и смотрит на ее губы, всасывающие через прозрачную соломинку из высокого бокала холодный томатный сок. Тягучий, как киноварная тромбовзвесь в капельнице, спасающая от малокровия. Столбик сгущенной донорской крови медленно-медленно поднимается по трубке-соломинке к катетеру. Но капельница сегодня явно не в настроении. Наверное, не с той ноги встала. Решила проявить свой вздорный характер. Бордовый столбик замедляет движение на полпути к катетеру, разбиваясь на несколько маленьких черточек, но до цели так и не доходит. Воздушная пробка, не иначе. Но ничего, и не таким рога обламывали. Свободной рукой я хватаюсь за фильтр капельницы и начинаю активно сжимать его, как резиновую грушу. Сначала ничего не происходит, но спустя полминуты тромбовзвесь в трубке наконец-то сливается в сплошную линию, и я с облегчением отпускаю фильтр, случайно задев локтем стойку капельницы, а она, словно того и ждала, опрокидывается, мы еще посмотрим, кто кому здесь рога пообломает, я резко вскакиваю, игла катетера вылетает, томатная клякса расцветает на простыне, медсестры, как назло, на посту нет, молодой человек, куда вы, курносая девушка задевает локтем бокал, томатная клякса расцветает на пуловере, салфетницы, как назло, на столе нет, я спешу предложить свою, нет, лучше бы я этого не делал, резко вскочив и прижав к пятну сумочку, курносая девушка пятится к выходу, лицо пошло пятнами, в глазах застыл страх, простите, я не хотел вас напугать, отстань от меня, маньяк, бочком-бочком, хлопает дверь, молодой человек, куда вы, а платить-то кто будет?