на каждом шагу, во всех дверях, возле которых гэбисты обычно дежурили парами: пока один проверял документы, сверяя фотокарточку с оригиналом, второй производил “визуальный обыск”, бдительно приглядываясь к карманам и к тому, что в руках. Выход нашли самый простой – выпить в гостинице, а закусывать бежать в Кремль»{290}. Вот и правильно!

Так и сделали. И уже в благостном утреннем настроении белорусские делегаты двинулись на съезд, однако всё неожиданно испортила охрана: «Мы не успели перебежать проезд Спасской башни на зеленый свет светофора и остановились. Но один из делегатов (не из нашей компании), старый туркменский писатель, пошел на красный свет и был задержан гэбистом в форме, который грубо рванул старика за плечо и стал отчитывать. Этого не выдержал Григорий Бакланов, оказавшийся рядом. Я никогда не видел Григория таким разгневанным: он бросился защищать старого туркмена на глазах десятков прохожих, возмущенно стыдил гэбиста. Но тот тоже пришел в ярость, потребовал у Бакланова пропуск, стал орать: “Я его сейчас порву, и ты больше не увидишь свой съезд!” На что Бакланов ответил с вызовом: “Ну порви! Порви! Что же ты не рвешь?” Тот, однако, не порвал, – видно, добрый попался… Этот поступок Бакланова многое мне объяснил в его характере, твердом и упрямом… Среди нас в смелости и принципиальности не уступал ему разве что один Алесь Адамович»{291}. В принципиальности Григория Бакланова мы уже имели возможность убедиться.

Кстати, Григорий Яковлевич вспоминал, что в гостинице «Россия» в полуподвальном этаже во время съездов для писателей была организована распродажа всякого рода дефицита, на прилавках были разложены «богатства», за которыми устремлялись по вечерам делегаты с женами (днем нельзя – заседания!): «И какие страсти разгораются, какие обиды. Кто-то будет осчастливлен, кто-то уязвлен: как в кремлевском зале»{292}.

Василь Быков делает вывод, что «белорусские писатели, за редким исключением, вели себя рассудительно, держались молча и вместе. Помню только один случай несдержанности: в самом начале, когда устраивались в гостиницу, сцепились Кулешов с Макаёнком. Пили и ругались – долго и заядло, с обеда до вечера и чуть ли не всю ночь. Я пытался их утихомирить, уговаривал и мирил, и все напрасно. Причем ссорились они так витиевато, что понять суть конфликта было невозможно. Присутствующие при их сваре литераторы стали по одному расходиться по своим номерам. Наконец не выдержал и я. А утром узнал, что Макаёнок спит, а Кулешов выписался из гостиницы и уехал в Минск»{293}. Аркадий Кулешов стоял в ряду самых признанных писателей Белоруссии, удостоившись двух Сталинских премий. А Андрей Макаёнок прославился пьесами – «Таблетку под язык», «Затюканный апостол», «Левониха на орбите», которые в 1960—1970-е годы шли не только в московских театрах, но и по всей стране.

На этом съезде, свидетельствует Быков, все шло «как обычно, произносились речи, привычно скучал президиум. В кулуарах было интересней». И вновь «гвоздем программы» стал Виктор Некрасов, еще не покинувший пределов СССР. «Где-то под конец дня появился Виктор Некрасов, которого в то время травили в его родном Киеве и в Москве тоже. Появился он на съезде в облике парижского клошара – в нестираной тенниске, старых джинсах, в разношенных сандалетах на босу ногу, – из них торчали пальцы с желтыми старческими ногтями. Среди парадной, изо всех сил вырядившейся публики это воспринималось как вызов. Зато его сразу окружили молодые, и из их тесного круга на лестнице доносились веселые голоса и смех. Гэбисты в штатском вынуждены были притворить дверь в зал. Важно, что встречи и знакомства продолжались и после съезда, в гостиницах и ресторанах. В один из вечеров на квартире у Валентина Оскоцкого познакомился с очень уважаемым мною критиком Игорем Дедковым. Он давно жил в Костроме, в Москве появлялся редко»{294}.

Одним из незабываемых событий съездовской канители стало открытое письмо Александра Солженицына. Автор разослал более 200 копий в президиум и делегатам съезда, а также в редакции советских газет и журналов. Отпечатанный на машинке текст он дополнял от руки фамилией адресата (ныне это раритет – в 2020 году одно из писем, принадлежавшее ранее Сергею Смирнову, было выставлено на аукционе за 100 тысяч рублей). Однако опубликовали его во многих странах Европы, но только не в Советском Союзе. Это был, наверное, первый такой случай бескомпромиссной борьбы за свободу слова. Благодаря тому, что письмо прочитали по «вражеским голосам», его содержание быстро стало известно не только советским писателям, но и многим читателям.

Само собой рузумеется, что делегатом Александр Исаевич стать никак не мог, а потому 16 мая 1967 года обратился к съезду напрямую, главным образом, конечно, к верхушке Союза писателей:

«Не имея доступа к съездовской трибуне, я прошу съезд обсудить:

I. То нетерпимое дальше угнетение, которому наша художественная литература из десятилетия в десятилетие подвергается со стороны цензуры и с которым Союз писателей не может мириться впредь. <…> Литература не может развиваться в категориях “пропустят – не пропустят”, “об этом можно – об этом нельзя”. <…>. Я предлагаю Съезду принять требование и добиться упразднения всякой – явной или скрытой – цензуры над художественными произведениями, освободить издательства от повинности получать разрешение на каждый печатный лист.

II. Многие авторы при жизни подвергались в печати и с трибун оскорблениям и клевете… более того – личным стеснениям и преследованиям (Булгаков, Ахматова, Цветаева, Пастернак, Зощенко, Андрей Платонов, Александр Грин, Василий Гроссман). Союз же писателей не только не предоставил им для ответа и оправдания страниц своих печатных изданий, не только не выступил сам в их защиту, – но руководство Союза неизменно проявляло себя первым среди гонителей. Имена, которые составят украшение нашей поэзии XX века, оказались в списке исключенных из Союза либо даже не принятых в него! Тем более руководство Союза малодушно покидало в беде тех, чье преследование окончилось ссылкой, лагерем и смертью (Павел Васильев, Мандельштам, Артём Веселый, Пильняк, Бабель, Табидзе, Заболоцкий и другие). <…> Я предлагаю четко сформулировать в пункте 22-м устава ССП все те гарантии защиты, которые предоставляет Союз членам своим, подвергшимся клевете и несправедливым преследованиям, – с тем, чтобы невозможно стало повторение беззаконий. Если Съезд не пройдет равнодушно мимо сказанного, я прошу его обратить внимание на запреты и преследования, испытываемые лично мною:

1. Мой роман “В круге первом” (35 авт. листов) скоро два года как отнят у меня государственной безопасностью, и этим задерживается его редакционное движение. <…>

2. Вместе с романом у меня отобран мой литературный архив 20– и 15-летней давности, вещи, не предназначавшиеся к печати. <…>

3. Уже три года ведется против меня, всю войну провоевавшего командира батареи, награжденного боевыми орденами, безответственная клевета: что я отбывал срок как