Переходя к аквариуму с обыкновенным осьминогом, я вспоминала лето, которое провела в морской лаборатории Бодега. Рипли, самка гигантского тихоокеанского осьминога, была доставлена в лабораторию после того, как попалась в ловушку для крабов. Она весила больше сорока фунтов, имела размах щупалец почти в 15 футов и физически была значительно сильнее меня.

В то лето я изучала поведение Рипли, и она постепенно начала узнавать меня. Когда я входила в помещение, она подползала к люку в верхней части своего огромного аквариума и протягивала щупальце, ее присоски прилипали и пробовали на вкус мою руку по всей длине.

В свою очередь, я начала распознавать ее настроение по цвету и текстуре кожи. Ее кожа белела и шла рябью, когда она была испугана, а в гневе или разочаровании делалась красной и шипастой; довольная – обычно после еды – Рипли вспыхивала густым гладким фиолетовым румянцем. Я наблюдала за ней, когда – могу в этом поклясться! – она видела сны, уползая в угол и сужая глаза до щелочек, все восемь ее рук-щупалец в это время опадали свободными кольцами вокруг тела, и она пульсирующими волнами меняла цвет с розового на камуфляжный, а затем бурый. После того как мы выпустили ее обратно в океан, я больше не могла видеть зубчатые лиловые щупальца в тако суши-ролле.

В Дубровнике серый, обесцвеченный осьминог, возможно, имел бы другую окраску, будь у него аквариум побольше, с бо́льшим количеством укромных местечек. Но по-настоящему разбила мне сердце в тот день желтовато-зеленая морская черепаха. Это животное, как известно, проплывает по восемь тысяч миль через всю северную часть Атлантического океана, а здесь она была заперта в крохотном цементном бассейне с 1953 года.

В воздухе чувствовался слабый запашок ржавчины и разложения, и я не была уверена, исходит ли он от аквариума или от самой черепахи. Ей следовало бы мигрировать через океаны, охотиться на летучих рыб, кальмаров и даже медуз. За почти пятьдесят лет в дикой природе она могла бы отложить более десяти тысяч яиц, дав жизнь трем поколениям находящихся под угрозой исчезновения черепашат. А вместо этого она сидела в этом темном аквариуме, в окружении нескольких поросших водорослями камней и брошенных туристами монет, сидела еще девять лет – до самой смерти в 2011 году.

Конечно, я не могла этого знать, когда была в Дубровнике в 2002 году. Все, что я знала, – это что мне невыносимо видеть, как она снова и снова плывет, врезаясь головой в бетонную стену своего бассейна. Я продолжала слышать эти глухие подводные удары еще долго после того, как ушла от нее.

* * *

С болью в груди я наконец добралась до последнего ряда аквариумов. На галечном дне в одном из них лежал большой уродливый крапчатый бурый сгусток. Это была ядовитая рыба-скорпион, единственное ядовитое создание, которое я увидела за весь день. Она лежала неподвижно. Ее рот был широко открыт, плавники безвольно опали, с кожи свисали несколько облезших белых чешуек. Я наклонилась поближе, и в нескольких дюймах от меня она закатила тусклый черный глаз.

Я с удивлением поняла, что не чувствую ни враждебности, ни гнева, отделенная от ее ядовитых плавников только толстой стеклянной панелью, однако не стала разглядывать ее слишком долго. Приближаясь к выходу из аквариума, я не чувствовала ничего, кроме безмерного облегчения оттого, что здесь не было никаких медуз.

А потом обнаружила, что еще не готова уйти. Я по-прежнему слышала, как та бедная черепаха бьется головой о стену своего бассейна: приглушенные звуки разносились по всему пустому зданию. Я вернулась к ней еще раз и наклонилась над мутной водой.

– Иисусе… – я подавила побуждение потянуться к ней рукой. – Боже мой! Мне жаль, мне так жаль!..

После темноты аквариума я постояла немного, стирая слезы. Зимнее солнце отражалось от мощеных переулков и домов Старого города, собора и дворца; все эти здания были построены из одного и того же кремово-белого камня.

Трудно было поверить, что одиннадцать лет назад город стал одной из первых жертв югославских войн. Эти войны – серия этнических конфликтов, вызванных распадом Югославии, – продолжались больше десятилетия и отняли свыше 140 000 жизней: самый кровавый европейский конфликт после Второй мировой войны. Вначале они бушевали по всей Хорватии и Словении, затем переметнулись в Боснию и Косово, а завершились в Сербии и Черногории всего год назад.

Единственным признаком бомбардировок Дубровника была более новая, чуть иного оттенка, капельку более яркая черепица – это создавало эффект лоскутного одеяла, если смотреть с крепостных стен. Это – да еще небольшие информационные щиты, размещенные у городских ворот, со сведениями о разрушениях. История войны рассказывалась на пяти языках; на фотографиях были крыши, поврежденные попаданиями снарядов и разлетом шрапнели, сожженные пожарами здания и развороченные мостовые. Карта Старого города была покрыта черными и белыми треугольниками, черными кружками и красными квадратами, квадраты и кружки отмечали попадания. Точно в том месте, где я стояла, на землю падали снаряды, а кафедральный собор передо мной обстреливали дважды.

Усилия по реставрации начались, когда еще продолжались обстрелы. К тому времени как я приехала в Дубровник, исторический внутренний город был практически полностью восстановлен.

Трудно было бы найти что-то более отличающееся от граффити, каменного крошева и красных полимерных «роз» Сараево, чем расположенный сразу за Динарскими Альпами безупречный Дубровник.

Время и ресурсы определенно сыграли свою роль. Осада в Хорватии закончилась как раз тогда, когда начиналась долгая осада столицы Боснии. Первая продолжалась почти восемь месяцев, вторая – почти четыре года. Восстановительные работы в Старом городе Дубровника, признанном объектом культурного наследия, проводились в согласии с указаниями ЮНЕСКО. И наверняка были многие другие более сложные и разнообразные проблемы, о которых я не имела ни малейшего представления.

Но возникало ощущение, что жители Дубровника имели и возможности, и средства, и желание отстроить дома заново и жить дальше. Для починки пробитых снарядами крыш они подбирали черепицу, максимально близкую по цвету, учитывая все детали. Это было поразительно – идеальный пример того, как разбитый на куски город возрождается.

Когда я в тот день гуляла по Плаке, или Страдуму, главной пешеходной улице Старого города в Дубровнике, сияющие полированные камни под ногами казались скользкими. Я повернулась вначале к часовой башне, залитой солнцем, а потом к огромному кирпичному куполу фонтана Онофрио, прячущемуся в тени, на другом углу улицы.

Как бы абсурдно это ни звучало, я понимала, что отчасти то, чем я занималась в Восточной Европе, было поисками Шона. Я почти верила, что увижу его за углом, что он усядется на пустой барный табурет рядом со мной и закажет виски с колой. Я понимала, что это безумие, но ловила себя на том, что просматриваю книги записи посетителей в поисках его имени, проверяю, из каких городов эти люди, надеясь наткнуться на Эссендон. Словно, если только буду путешествовать достаточно долго, заберусь в какое-нибудь далекое-далекое место, я смогу найти его. Словно вот-вот подниму глаза – и Шон окажется передо мной, проверяющий свою электронную почту в каком-нибудь пыльном, богом забытом интернет-кафе. Или он будет жевать ломтик пиццы с салями и острым перцем в пиццерии где-нибудь на краю земли. Что если только я буду продолжать двигаться, продолжать гнаться за ним, мы снова встретимся. И это будет точь-в-точь, как в тот вечер 31 января 1999 года, в том дешевом хостеле у площади Сан-Мигель в Барселоне. И мы сможем начать все заново.