Водителю, нанятому для меня, было чуть за сорок. Он был высокий и жилистый, с темными кругами под глазами. Он кивнул мне, мы сели в его приземистую, похожую на коробку старую машину, он прикурил сигарету и включил печку.

Потом мы долго ехали в уютном молчании вдоль подножий Карпатских гор. Фермы с глинобитными мазанками и деревянные коттеджи с тусклыми металлическими крышами были окружены густыми лесами. Езда была тряской и медленной, поскольку водитель маневрировал между замерзшими колдобинами и лужами, тележками, запряженными осликами, плугами, влекомыми костлявыми волами, и нерешительными стадами овец.

У первого по счету монастыря, манастирэ Хумор, водитель свернул на пустую гравийную площадку. Он прикурил очередную сигарету, откинул спинку своего кресла и жестом предложил мне выйти.

Когда я выбралась из машины, зимний горный воздух обжег мне лицо. Это напомнило погружение с аквалангом через термоклайн[22], когда ощущаешь внезапное резкое охлаждение лица и других обнаженных участков кожи. В океане поверхностные слои перемешиваются ветром и волнами, они теплее. Холодная вода плотнее теплой и залегает глубоко внизу. Там меньше света, меньше кислорода и меньше жизни, поэтому резко возрастает прозрачность. Воздух в румынских горах также был прозрачен, и он был очень холодным. Я подтянула молнию куртки, надела шапку и перчатки. Пахло древесным дымом и мокрым сеном, я все больше чувствовала, как мороз пробирается в мои легкие.

Следующие несколько часов я провела в тишине и холоде, стоя перед ярко раскрашенными сценами мученичества, осады Константинополя, притчи о блудном сыне, Тайной вечери и Страшного суда. Крылатые ангелы катили знаки зодиака, символизирующие конец времен, и грехи рода людского взвешивались на гигантских весах. Головы святых были заключены в широкие нимбы – круги из черненого золота, которые напомнили мне старомодные водолазные шлемы. Грешников и иноверцев, в основном одетых в турецкие тюрбаны, сметала прочь река цвета запекшейся крови. Черные медведи и желтые львы стискивали в зубах оторванные розовые руки и ноги, могилы вскрывались, выпуская мертвецов для воскресения. Но если одни стены были богато украшены фресками, то на других слои краски осыпались до голого камня, оставив только призрачные очертания фигур – единственное, что позволяло предположить, что некогда и здесь была яркая роспись.

Тем ноябрьским днем я была единственной посетительницей, блуждавшей по монастырям. В Хуморе ко мне подошла пожилая монашка. Поднеся правую руку ко лбу, она изобразила спуск затвора фотоаппарата и указала на рукописную табличку: Fotografii – 5000 lei. Я улыбнулась, покачала головой и развела в стороны пустые руки. Но она ходила за мной по пятам, вытягивая шею всякий раз, как я совала руку в рюкзак.

В манастирэ Воронец молодая монахиня в полном облачении неслышно приблизилась ко мне со спины и поманила за собой в церковь. В тусклом свете глаза едва выхватывали резные деревянные статуи, распятия и надписи на кириллице. Девушка подозвала меня ближе согнутым указательным пальцем. С бледного до белизны лица пристально смотрели темные глаза. Она прижала ладони к груди, потом потянулась куда-то себе за спину и… вытащила гигантскую ярко-зеленую плюшевую черепаху.

– Нет-нет! То есть… ну, ну, – я замотала головой и попыталась отказаться от игрушки, которую монахиня совала мне в руки.

Я задумалась, сколько же лет она мне дала, и тут обратила внимание на внезапно появившийся свежий розовый румянец на ее щеках. Да она сама едва вышла из подросткового возраста!

Монахиня бросила быстрый взгляд через плечо на дверь церкви и указала на мой рюкзачок. Я спустила его с плеча на руку – и не успела возразить, как она расстегнула его и запихнула черепаху внутрь. Игрушка была размером с пляжный мяч и влезла с трудом. Пальцы девушки нащупали молнию и быстро застегнули. Затем, улыбаясь так широко, что уголки ее рта почти соприкоснулись с краями черного апостольника, она подмигнула и поднесла к губам указательный палец.

За все время, что я пробыла в храме, она не произнесла ни слова. Она не знала ни моего имени, ни откуда я, вообще ничего обо мне. Однако когда я собралась уходить, она снова прижала палец к губам, подхватила меня под руку и вышла со мной на холод к воротам монастыря.

Мне казалось важным найти для этой черепахи дом. На обратном пути в Сучаву я попыталась вручить своему водителю вначале чаевые, а потом игрушку. Он не взял ни того, ни другого, жестами показав, что его дети уже слишком взрослые. Тогда я начала спрашивать в отеле «Глория» и интернет-кафе, есть ли у кого дети. Поскольку я не знала, как будет «ребенок» по-румынски, я объяснялась жестами, покачивая на руках воображаемого младенца. Наконец, заглянув в офис агентства «Буковина Эстур», я нашла отца новорожденного ребенка, который с радостью принял у меня игрушку.

Посмотрев монастыри и пристроив черепаху, я решила, что могу ехать дальше. На следующий день, в четверг, 28 ноября, праздновали Благодарение. И хотя у меня не было никакого намерения праздновать, я подумала, что лучше проведу этот день в поезде либо в Брашов, либо в Сигишоару в Трансильвании, вместо того чтобы сидеть в «Макдоналдсе».

Стоило сказать спасибо хотя бы за то, что Шон, насколько я знаю, не праздновал этот день. Я планировала познакомить его с нашими семейными традициями: сладкими роллами с тыквой и карамелизованным засахаренным ямсом, которые готовила тетя Мэйхилл, сытным тыквенными пирогом тети Крис и маминым яблочным тартом. С местными винами из Напы и Сономы и двоюродными братьями и сестрами, которые непременно будут в этот день быть в Калифорнии. Я представляла, как все они смеются и дразнят друг дружку, сидя за широким деревянным столом в доме дяди Джима на холме в Окленде.

Теперь неслучившийся день вписывался в длинную вереницу праздников и памятных дат, которых я страшилась. Вскоре настанет 9 декабря, четыре месяца со дня его смерти; потом Рождество, Новый год, День святого Валентина, мой двадцать девятый день рождения в марте, тот день в апреле, когда должен был родиться малыш… По сравнению со всем этим уклониться от Благодарения в Трансильвании было легко.

Когда я проснулась следующим утром, рассветные сумерки еще были каменно-серыми. Я сложила рюкзак и села в кашкарабету до вокзала.

– Гара Сучава Норд.

Другие пассажиры сразу подняли глаза, стоило мне заговорить с водителем.

Я села позади двух мужчин с одинаково плохими зубами, в высоких меховых шапках. Краснощекая женщина, укутанная в видавшее виды пальто, перегнулась через проход и похлопала меня по бедру. Улыбаясь, она показала мне руку с тремя узловатыми пальцами, торчавшими кверху, и большим, прижатым к ладони. Но, поскольку у нее отсутствовала бо́льшая часть указательного, ампутированного у первой костяшки и напоминавшего колбасную «пятку», я так и не поняла, что она пытается мне сказать: выходить надо на третьей или на четвертой остановке?