Алиса смотрела в окошко, и на какой-то миг Миле показалось, будто в зеркало заднего вида она наблюдает саму себя. Она тоже любила похищать секунды у скорости. Образы мелькали перед глазами, только обрывки застревали в памяти. Дом, дерево, женщина вешает белье сушиться.

Мать и дочь немногое сказали друг другу за время короткого пути. Мила вытащила из багажника «хендая» креслице для Алисы и поставила его на заднем сиденье, а Инес посадила туда внучку, пристегнула ремнями безопасности и вручила любимую куклу.

В тот день Инес нарядила ее в розовое хлопчатобумажное платье на бретельках, с голыми плечами. Обула в белые тенниски, волосы скрепила белой же заколкой.

Проехав несколько километров, Мила спросила, не жарко ли ей, не хочет ли она послушать радио, но Алиса помотала головой и еще крепче прижала к себе Мисс, куклу с рыжими волосами.

– Ты знаешь, куда мы едем, правда?

Девочка продолжала смотреть в окно:

– Бабушка мне сказала.

– Ты довольна, что мы едем туда?

– Не знаю.

Лаконичные ответы Алисы в корне пресекли дальнейшие поползновения Милы продолжить разговор. Другая мать стала бы докапываться, с чего дочка отвечает так уклончиво, односложно. Другая мать, возможно, предложила бы вернуться. Другая мать, наверное, знала бы, что делать. Но Мила и так чувствовала себя «другой матерью» для Алисы, а настоящей все-таки была бабушка.

Серое каменное здание показалось вдали.

Сколько раз она приезжала сюда за последние семь лет? Сегодняшний визит – третий. В первый раз она приехала через девять месяцев после всего, что случилось, но не смогла заставить себя переступить порог и сбежала. Во второй раз дошла до палаты, увидела его, но ничего ему не сказала. По сути, они так мало времени провели вместе, что Мила даже не знала, чем бы с ним поделиться.

Их единственную совместную ночь она отметила тысячей с лишним порезов. Боль, которую она испытала, была нестерпима, но так прекрасна, так исполнена полноты, что ее нельзя было даже и сравнить с любовью, в каком бы обличье та ни выступала. Как он раздевал ее, открывая тайну ее израненного тела, как покрывал поцелуями все ее шрамы, как поверял ей все свое отчаяние, зная, что она этим доверием не злоупотребит.

Чернокожий санитар встретил их на парковке. Мила по телефону предупредила о визите.

– Добрый день, – поздоровался он с улыбкой. – Мы очень рады, что вы приехали. Знаете, ему сегодня гораздо лучше. Пойдемте, он вас ждет.

Это говорилось ради девочки, чтобы не напугать ее. Все должно было выглядеть естественно.

Они вошли через главный вход. Два охранника из частного агентства, дежурившие за стойкой, спросили, помнит ли она процедуру допуска в этот корпус. Мила сдала пистолет, удостоверение и мобильник. Агенты проверили даже куклу с рыжими волосами. Алиса следила за их действиями с любопытством, не протестуя. Потом мать с дочерью прошли через металлоискатель.

– Все еще поступают угрозы расправиться с ним. – Санитар имел в виду их самого важного пациента.

Они прошли по длинному коридору, мимо череды закрытых дверей. Пахло дезинфекцией. Время от времени Алиса отставала, ей приходилось догонять, чуть ли не бегом. В какой-то миг девочка хотела было взять маму за руку, но, осознав свою оплошность, тотчас отстранилась.

Они вызвали лифт, поднялись на третий этаж. Снова коридоры, более оживленные. Из палат доносились размеренные звуки – качали воздух аппараты искусственного дыхания, позвякивали мониторы сердечной деятельности. Люди, работающие здесь, одетые в белое, двигались как по команде, повторяя одни и те же рутинные операции: наполнялись шприцы, менялись капельницы, опоражнивались мешки, выбрасывались катетеры.

Каждому назначался свой пациент, пока время того не истекало. Так, во всяком случае, говорил Миле врач. «Мы здесь потому, что эти люди при рождении получили излишек жизни». И она подумала, что тут своего рода производственный брак. Как будто жизнь и смерть одновременно получили толчок и теперь шли рука об руку, не расставаясь, медленно и томительно продлевая существование, пока наконец первая не уступит второй.

Но ни один из пациентов этой клиники не мог надеяться на то, что вернется из единожды предпринятого странствия.

Мертвые, которые не знают, что они умерли, и живые, которые не могут умереть. Так Мила определила для Бериша пропавших без вести, чьи фотографии вывешены в Лимбе. И здесь, на этом пределе, происходило то же самое.

Санитар довел их до палаты:

– Хотите остаться наедине с ним?

– Да, спасибо, – ответила Мила.

Мила сделала шаг вперед, но Алиса так и осталась на пороге, ноги вместе, кукла крепко прижата к груди.

Она пристально вглядывалась в мужчину, простертого навзничь на кровати, с руками поверх белоснежной простыни, аккуратно подвернутой на уровне груди. Ладони безвольно покоились на одеяле. Введенная в горло трубка, через которую он дышал, была прикрыта марлей, чтобы не смущать маленькую посетительницу, подумала Мила.

Алиса не сводила глаз с отца. Может, пыталась сопоставить то, что видела перед собой, с тем образом, который выстроила в своем сознании.

Мила могла бы с самого начала убедить ее в том, что отец умер, так было бы легче – и для девочки тоже. Но по сути, это была бы лживая правда. Ведь неизбежно появились бы вопросы более важные – и ответить на них было бы сложнее, чем назвать цвет глаз или размер обуви. И оттягивай не оттягивай, пришлось бы объяснить, что это ни к чему не пригодное тело и есть место вечного заточения для грешной души ее отца.

Но, к счастью для них обеих, все произошло в свое время.

Алиса не двинулась с места, только склонила голову, словно уловила какой-то оттенок, что-то такое, чего взрослым не разглядеть. Потом повернулась к Миле и произнесла:

– Теперь мы можем идти.

47

Исчезновение Майкла Ивановича пришлось на период, когда фотографии пропавших детей помещали на пакеты с молоком.

Идея следственных органов, простая, но потенциально весьма эффективная. В результате все семьи в стране каждое утро встречались за столом с этим изображением. С помощью такого ловкого приема граждане волей-неволей запоминали лицо ребенка и, случайно встретив его, могли сообщить куда следует. Если имелся похититель, он, глядя на множащиеся снимки, чувствовал, что его обложили со всех сторон.

Но существовал и побочный эффект.

Пропавшего малыша, так сказать, на идеальном уровне усыновляла вся страна. Он становился сыном или внуком, за судьбу которого переживаешь, которого поминаешь в ежевечерней молитве и со дня на день ждешь, что его наконец найдут: так дожидаются розыгрыша лотереи, в уверенности, что выигрыш обязательно кому-нибудь да достанется.

И тут возникала проблема: сыщики – а вместе с ними и производители молока – задавались вопросом, сколько времени фотография должна красоваться на пакетах. Ведь чем больше времени проходило, тем меньше оставалось надежды на счастливый исход. А вряд ли кому-то приятно завтракать, имея перед глазами фотографию ребенка, который, скорее всего, мертв. И в одно прекрасное утро фотография исчезала. Но никто не протестовал. Все предпочитали забыть.