Иногда Георгий брал водки, закуски и пил весь вечер и половину ночи, ожидая, что муть в голове исчезнет вместе с хмелем. Но и он приходил какой-то мутный, тягучий, не вызывавший ни радости, ни забвения.

Спалось плохо, даже во хмелю…

Очень не хватало Деда… Будь он рядом, была бы, верно, совершенно иная жизнь… Что-то бы присоветовал путное. А так… Маета одна!

Тогда, на каторге, у них с Дедом была цель: сбежать. Они готовились к побегу целый год, и каждый день был наполнен движением к этой цели и смыслом.

А теперь какой смысл? Деньги? С ними будешь сыт и пьян. И что дальше? Разве смысл жизни в том, чтобы быть сытым и пьяным?

Вспоминалась румяная девушка. Та самая, что ела французскую булку, прислонившись к столбу.

Была ли у нее какая-нибудь цель в жизни? Задай ей вдруг такой вопрос, она вряд ли ответила бы с ходу. Так почему ее глаза светились радостью и счастьем? Ведь не от вкуса же французской булки?

В этот день Георгий, как обычно, вышел из дома и направился в «Каторгу». Несмотря на утро, в ней уже сидели фартовые и коты со своими марухами и пили пиво и водку.

Терех с Серым тоже были здесь. С ними сидел еще третий, явно «обратник», и они угощали его водкой и расспрашивали о житье-бытье. Проверив и удостоверившись, что перед ними честный бродяга, они примут его в свою хевру[80], отошлют его к Марку, и тот либо пристроит варнака к какой-либо гоп-кандии, либо даст наколку на дело по «специальности». И варнак станет честно «работать», отстегивая долю «обществу» и деля слам со своими сотоварищами. И те будут делиться с ним от своих дел. А потом все они будут пить ханку, играть в карты и проигрывать заработанные риском, а иногда и кровью бабки, гулять напропалую с алюрами, спуская последние «хрусты» и опять становясь нищими. И будет продолжаться так, покуда не выследит этого варнака подлипало[81], не вырастут вдруг, как из-под земли, здоровенные каплюжники с револьверами и шашками-селедками, и пока не нацепит антихрист[82]на руки гулявого железные браслеты.

Георгий попил пивка, перекинулся парой фраз с Терехом, съел каленое яйцо с солью. Потом поднялся к Марку…

— Есть что-нибудь для меня? Неделя прошла…

— Завтра будет, — ответил Марк. — Не пропадай.

— Лады, завтра приканаю…

Он прошел мимо громилы, который теперь прижимался к стене, дабы пропустить Георгия в узком коридоре, спустился по скрипучим ступеням и вышел на улицу. У входа, как обычно, сидела торговка ливерными пирожками, в которые было намешано невесть что, возле нее околачивался шкет, поджидая какого-нибудь залетного купчика или просто лоха, чтобы дернуть у него «лопатник».

Подходя к дому, он услышал хохот, а потом к нему обратился господин с острым смеющимся взглядом:

— Прошу прощения, сударь, рассудите нас с другом, ради Христа. Иначе мы просто с ним поссоримся…

Георгий поначалу не понял, что господину от него нужно. Оказалось, что они поспорили с другом, кто поджег Москву, когда ее взял Наполеон в восемьсот двенадцатом году. Георгий хотел послать их куда подальше, но, верно, графская кровь не позволила это сделать. И он ответил:

— Я, господа, как-то об этом не ду…

Он оборвал себя на полуслове: что-то было не так, и он это чувствовал. А потом он заметил, что ироничный господин, который обратился к нему с просьбой рассудить их с его другом, достает из кармана револьвер.

Думать уже было некогда. Георгий сильно и резко выбросил правую руку, намереваясь попасть этому господину в лоб, но тот успел увернуться, и кулак Георгия рассек воздух. Тогда он налетел на легавого грудью, сбил его с ног и, перепрыгнув через него, бросился бежать. За ним побежал второй, с которым якобы поспорил смешливый господин. Казалось, что он вот-вот ухватит его за пальто или толкнет в спину, и тогда все, хана! Но, нет. Его так просто не возьмешь. Его не взяли те двое охотников-бурятов, что замочили Деда, а уж легавым не взять его и подавно…

Кажется, тот, что бежал сзади, начал отставать. А потом его шаги смолкли. Что, съели, суки?

Не оглядываясь, Георгий припустил дальше. Еще немного — и поворот. А там он уйдет дворами — и ищи ветра в поле! Накося, выкуси…

Выстрел раздался неожиданно. И почти тотчас какая-то неведомая сила толкнула его в спину чуть пониже лопатки и сбила с ног. Он упал, словно запнувшись, и уже другая сила прокатила его по земле и уложила на спину. Попробовал подняться, но тело не слушалось. А потом он увидел того, кто бежал за ним и выстрелил…

— Это ты, следак? — в его голосе не было и намека на удивление. Те, кто бывал на каторге, теряют способность удивляться…

— Я, — ответил Воловцов.

— Метко стреляешь, прямо в сердце, — тихо сказал Георгий и перевел взгляд на небо в легких белых облачках.

— Это случайно получилось, — проговорил Воловцов и удивился сам себе: он что, оправдывается перед убийцей?

— Ага, случайно…

Это было давно, в той, прошлой жизни… Однажды через их село проходил цыганский табор. Он в это время дрался с Геркой, пацаном, на три года старше его и, конечно, сильнее.

— Выблядок графский, — цедил сквозь зубы Герка и сплевывал, отбиваясь от ударов Жорки и сам нанося удары.

— А ты — лапотник, черная кость, — скалился Жорка и с новой силой бросался на обидчика.

Стайка пацанов, задоривших Герку, окружала дерущихся и вот-вот готова была тоже броситься в драку. Все — против «графского выблядка».

Когда цветастая кибитка поравнялась с дерущимися, с нее соскочила цыганка. Тогда она показалась Жорке старой, но теперь-то он понимал, что была она в самом бабьем цвете, годов тридцати, ну, может, чуть более…

— Эй, женщина, не вяжись к гадженам[83], — послышался из кибитки мужской голос.

Но женщина не послушалась. Она вошла в круг и разняла дерущихся пацанов, растащив их друг от друга за руки. Руку Герки она отпустила, но вот руку Жоры оставила в своей:

— Ты где живешь?

— Там, — указал он в сторону своего дома.

— Хочешь, я тебя провожу до мамки?

— Нет, — ответил Жора. — Меня пацаны потом засмеют.

— Пусть себе смеются. — Цыганка не спускала с Жорки взора. — Пройдет совсем немного времени, и ты будешь смеяться над ними… А скажи, кто твой отец?

— Граф, — серьезно ответил Жора и посмотрел на женщину: — Не веришь?

— Верю, — тоже серьезно произнесла женщина. — Так что, проводить тебя домой?