Спартак смотрел на меня, в глазах его светился умный жесткий огонек.

- Кто ты? - спрашивал он.

- Тот, кто тебе поможет.

Затем он кивал и расстилал карту. Я тыкал пальцем.

- Вот здесь и здесь, - говорил я. - Помпей уже высадился, его легионы идут маршем от Брундизия. Вы должны успеть прорваться к Риму. Бросайте обоз, бросайте все, пойдем налегке.

- А как же женщины и дети? - спрашивал Спартак. - Мы не можем их бросить, а пешего перехода они не выдержат.

Конечно, нет.

- Для этого я привел корабли, Спартак.

Он вздрагивал и поднимал голову, еще не веря.

- Их мало, но женщины и дети будут в безопасности.

Я не знал, откуда я возьму корабли для эвакуации, но был уверен, что что-нибудь придумаю. Корабли будут, черт меня побери! Потому что так надо. Спартак смотрел на меня, затем кивал и многодневные скорбные морщины на его сильном лице разглаживались. Он улыбался.

- Так и сделаем, - говорил он. Спартак поворачивался и приказывал адъютанту:

- Общий подъем!

Я слышал, как резко и звонко трубят рожки — и сладкий холодок бежал у меня по спине между лопаток... Мы собирались идти на Рим. Все еще могло сложиться иначе. Судьба повернула свои ржавые колки, чтобы сыграть на перетянутых струнах другую, новую мелодию...

Я почти не читал Крапивина (кроме Острова и капитаны).

87. Человек с топором

Я помню, как в первый раз прочитал "Преступление и наказание" Достоевского. Вот забыл множество важных и интересных вещей, намного, кажется, более важных, а тут помню. Это было в Кунгуре. Я сидел в гостях у двоюродных брата с сестрой — у Макси с Юлькой. Точнее, никого из них не было, я сидел один в гостиной, "в зале", как говорили раньше, и читал книгу в мягком тусклом переплете. На стене за моей спиной угрюмо висел багровый советский ковер. На полу тоже был ковер, и тоже мрачно-бордового цвета. В стеклянных дверцах большого шкафа с хрусталем отражался я, сидящий на диване, застеленном коричневым покрывалом с оленями, и читающий книгу. Телевизор у окна молчал и смотрел на мир слепым выпуклым глазом кинескопа.

Я начал читать днем. За окном было пасмурно, потом, кажется, шел дождь. Я видел капли, срывавшиеся с крыши, и слышал, как они стучат по жестяному кожуху под окном. Где-то негромко стучали часы-ходики. Тук-тук, тук-тук.

За окном под порывами ветра пригибалась черемуха и колыхались заросли мокрой крапивы за забором.

Я был один в доме, может, на кухне еще была тетя Люба, мама Макси и Юльки, но я не помню, чтобы мне кто-то мешал. Я читал и читал, и радость какая-то была, несмотря на мрачность сюжета, поток, увлечение, я читал и, изредка выплывая из текста, выныривая, чтобы вдохнуть, понимал, что совсем это не скучно, это не "школьное" чтение, хотя роман был в школьной программе, и что он интересен сам по себе, что я почему-то болею за этого Раскольникова, который, кажется, делает все, чтобы оттолкнуть людей, обидеть их, испортить себе жизнь и жизнь другим.

Когда я закрыл книгу, за окном было почти темно. В гостиной было сумрачно, неясно, зыбко и туманно, словно в питерских подворотнях, где пробирался, подняв воротник серого пальто, голодный, больной, почти теряющий сознание студент Раскольников. Силуэты вещей плыли в этом воздухе, неясные, размытые. Оказывается, я так увлекся, что забыл включить свет, вообще забыл, что электрический свет существует, и дочитывал книгу практически наощупь.

Это было сильное ощущение.

88. Жигули, план и кукуруза

Теперь я понял. Громадье планов убивает решимость.

Однажды мы проехали на машине через полстраны от Нижневартовска до Москвы, а там и до Вологды, и обратно до Вартовска — а тогда это был непростой путь, мы даже задержались так, что я пришел в школу 1 сентября в той же одежде, в которой ехал всю дорогу — в футболке и маскировочных штанах, уставший и грязный, в потертых белых кроссовках. Мы с отцом подъехали к самой школе, потому что я дико опаздывал. Я зашел в класс в конце урока, а отец остался ждать в машине рядом со школой. Когда через несколько минут я вернулся, он крепко спал, и я еле смог его разбудить.

Так вот. Это было очень крутое путешествие. И я помнил всё, все детали, все повороты и развилки на карте, все, что случилось с машиной и с нами, каждый камешек, свет и запахи, как нам выбило маленькое стекло камнем, как мы пробили поддон масляного радиатора на проселочной дороге, как чудом отремонтировались в каком-то городке, как стояли много часов в очереди на заправку, а потом еще раз, на следующей. Как поехали по указателю "мост" — а моста еще не было, он только строился, и мы выбирались, рискуя застрять, с этой стройки жизни, а мимо ехали огромные самосвалы в облаках белой пыли, и я боялся, что они нас не заметят и раздавят, как Москва поразила нас пятью полосами движения и запутанностью, как мы добирались обратно в Вартовск, а потом стояли почти сутки или больше, ожидая очереди на загрузку на жд-платформу, как ехали на самом верху, глядя на болота, тайгу и реки из окна машины — и это было круто.

Я думал, что помню все детали. И я их действительно помнил.

И я решил, что запишу все-все, от самого начала до возвращения в Вартовск, все наши приключения, дополню это своими рисунками, а потом привезу бабушке тетрадь почитать — и она поймет, как это было здорово. Какое это было прекрасное приключение.

И я начал писать. Вернее, прежде чем писать, я составил план, о чем писать. Я обдумывал его, мысленно строил ветвистое дерево эпизодов и приключений, План становился все больше и объемнее. Дух захватывало от того, какое будет это описание приключений. Какие сюжеты! Какие иллюстрации...

И