Он описал рукой такой широкий круг, словно хотел показать, что ответственность братьев Шлюмпф распространяется на весь Эльзас. Хотя я и не верил в россказни о том, будто братцы смылись из Мюлуза, чтобы не слушать ворчания собственных рабочих.

Впрочем, минутное разочарование сразу же забылось в суматохе, с которой проходила посадка в автобус, потонуло в атмосфере радостного ожидания. Потеряв Гарри, я не был настроен довольствоваться утешительным призом, но внезапно переменил решение. В конце концов, я попаду в сокровищницу Шлюмпфов, пусть и всего на пару часов.

Веселье, царившее в автобусе, резко контрастировало с общим настроением на улицах городка. Мюлуз, как, впрочем, и большая часть Эльзаса, даже в ярком солнечном свете казался серым, изнуренный тяжелой промышленностью и тайными распрями, восходящими еще ко временам франко-прусской войны.

Владычили здесь сперва французы, потом немцы, потом опять французы, потом опять немцы; ничего удивительного, что лица у здешних рабочих, бредущих на фабрику Шлюмпфов, были мрачны — местные люди, похоже, сами не понимали, кто они такие.

Мы свернули на Авеню де Кольмар, где за длинной железной оградой тянулся запущенный сад. Одинокий фонарь с цветочным орнаментом высился у входа в музей.

— Следуйте за мсье Жулу, — то и дело повторял Ламберт. — Он будет нашим гидом.

Жулу и впрямь оказался сегодня ключевой персоной, причем и в буквальном смысле слова: в руках у него были ключи. Я растолкал с полдюжины фотографов-дилетантов во главе с Генри Чосером, каждому из нас хотелось запечатлеть тот миг, когда Жулу отопрет дверь.

Только не делать скоропалительных выводов, — твердил я себе. Но тут же издал восхищенный вздох. Точь-в-точь, как профессор Картер, найдя гробницу Тутанхамона. «Что же вы увидели? — спросили у него согласно преданию. — И он ответил: Чудеса!»

В белом просторном зале, залитом солнечным светом, «Бугатти» были выстроены рядами, а сами ряды уходили, казалось, в бесконечность.

— …сто двадцать две машины, если точно, — с гордостью произнес Жулу в заставленном канделябрами вестибюле. — За исключением Пятьдесят девятой, Пятьдесят четвертой и Тридцатой моделей, у нас есть по образцу каждой, причем часто не по одному. Конечно, наша коллекция состоит не только из них…

Я брел за Мелиндой Чосер. Сейчас нам хотелось не фотографировать и не рисовать, а только разглядывать. Жулу провел экскурсию мимо паровых автомобилей «Серполле», указав нам затем на ряды «Мазератти», «Испано-сюиз» и «Минерв» в дальнем конце зала.

— …в общей сложности четыреста двадцать семь автомобилей, а также велосипеды, мотоциклы и даже несколько экипажей на конной тяге.

Но мы пришли посмотреть на «Бугатти», даже тот из нас, могу я предположить, кто в итоге сюда и не прибыл.

— Конечно, самое главное мне бы хотелось припасти напоследок, — ухмыльнулся Ивану Ламберту Жулу. — Но сомневаюсь, что у вас хватит терпения.

Два королевских «Бугатти» стояли носами в разные стороны в особом отсеке. Между ними находилась Сорок шестая модель; не маленькая сама по себе, она в таком окружении казалась миниатюрной. Всем участникам тура, не говоря уж обо мне, случалось видеть королевские «Бугатти» и раньше, — и все же мы кружили сейчас вокруг этих машин, подавленные их величием.

— …как видите, из двух машин Сорок первой модели одна, а именно этот седан, корпус которого построен на заводе в парке Мулине, находится в сравнительно… неважном состоянии…

Жулу еще мягко выразился, я видел эту машину шесть лет назад, в тот день, когда Джон Шекспир погрузил ее на поезд. Истинный левиафан, это верно, но весь салон переделан, чтобы потрафить вкусам гангстера или наемного убийцы. Сестра-замарашка по сравнению со второй, самой настоящей принцессой.

И все же главное и впрямь оказалось припасено напоследок. «Купе-Наполеон», личная машина Этторе Бугатти, на которой он ездил до самой смерти. Первый, еще опытный образец королевского «Бугатти», прообраз всех последующих. И сегодня, как во дни Линдберга и первых шампуней, этот «Бугатти» оставался тем же, что и встарь, — самым прославленным на всей земле автомобилем.

Жулу осторожно потрепал машину по бамперу.

— Дамы и господа! Как вам, возможно, известно, у этой машины было четыре различных корпуса, прежде чем мсье Бугатти остановил свой выбор на купе, чертеж которого выполнен его сыном Жаном…

Я прошел вдоль черного с кобальтом капота, вспоминая о том, как горевал при мне Этторе Бугатти. Король, который, лишившись наследного принца, лишился тем самым всего. Трудно было представить себе этого раздавленного горем человека за рулем настолько невероятной машины, гигантские колеса которой катят по Парижу. Этот «Бугатти», как и остальные, я осмотрел как бы за троих, пытаясь увидеть его и глазами «мистера Гривена», и глазами Элио, и все-таки собственными. Несмотря на колоссальные размеры, она казалась настолько легкой, словно была готова сию же минуту пуститься рысью или галопом. Очертания напоминают «Биндер-купе» в музее у Харры, только все еще изящней, начиная с радиатора…

На котором ничего нет. Никакого серебряного слоника. И собственно говоря, его нет на обеих машинах.

Но почему же я не заметил этого раньше? Опять «слепое пятно», опять отвлекся на что-то другое.

— Прошу прощения, — вступился я. — Мсье Жулу! Могу я на минуту прервать ваш рассказ?

Он не удивился.

— Да, мистер Эшер, мне и самому было любопытно, кто же задаст этот вопрос. — И все же я почувствовал в его голосе нотки определенного замешательства. — Владельцы распорядились убрать эмблемы. В присутствии такого количества народа возникала реальная опасность, что эти драгоценные вещицы окажутся повреждены или даже…

Или даже украдены. Но последнего слова Жулу не произнес. Ничего удивительного в том, что он пришел в замешательство. Но сказал ли он всю правду? Не скрывают ли нынешние владельцы того факта, что машины достались им уже без слоников?

Я всмотрелся в лицо Жулу, тщетно надеясь понять большее, а он меж тем отпер «Купе-Наполеон». Иван Ламберт первым забрался в просторный салон с мозаичной крышей, пропускающей солнечные лучи, — в сущую шкатулку для драгоценностей, всю в коже и бархате, только невероятных размеров. Каждый из тринадцати остальных дожидался своей очереди. Каждый должен был ощутить себя королем на… две, максимум, три минуты. Я мысленно представил себе в этой очереди четырнадцатого. Расскажи мне, Гарри, или Карл, или как там тебя еще, — неужели тебе и впрямь так отчаянно хотелось попасть сюда?

Я не получил ответа — ни телепатического, ни любого другого, — но на протяжении всего этого дня Гарри-Карл, казалось, стоял у меня за плечом. Жулу вскоре ушел, предоставив нас собственным забавам, и внезапно передо мной предстало невероятное число «Бугатти» и появилось несметное время на то, чтобы их фотографировать.

К двум часам дня кремовый свет сквозь стеклянную крышу стал достаточно интенсивным, и я, отказавшись от лампы-вспышки, всецело сосредоточился на фотографиях со штатива. Замечательные машины, просто замечательные. Фотографируя, я, как это со мной часто бывает именно в такие минуты, невольно жалел о том, что камера стала как бы основным моим органом чувств. Иногда устаешь от того, что приобретаешь жизнь в лавке, торгующей подержанными товарами.